— Тебе не было нужды тянуться за мной, командир. Я ведь сказал, что сам справлюсь.

Макрон презрительно фыркнул и покачал головой, возмущаясь той безрассудной готовностью, с которой его оптион вдруг вознамерился обречь себя на жуткую смерть в каком-нибудь темном углу варварского захолустья. Катон, со своей стороны, тоже был возмущен. Интересно, а как бы еще мог он спасти этого идиота, вздумавшего сцепиться с самим генералом? В римской армии нарушение субординации — недопустимая вещь. Вот он и ляпнул первое, что пришло в голову, а теперь ему делалось дурно от одной мысли о путешествии в страну черных друидов. Единственным чувством, которое как-то поддерживало Катона, был холодный гнев, ровно горевший в глубинах его существа. Командующий своим чванливым высокомерием сумел оскорбить не только центуриона. У оптионов тоже есть чувство достоинства, даже у совсем юных, прослуживших какой-нибудь год.

Легкий скрип кожи заставил Катона поднять глаза. В шатер вошел раб с бронзовым подносом, на котором стояли шесть кубков и бронзовый узкогорлый сосуд, наполненный, судя по аромату, отменным фалернским. Раб поставил поднос на стол и, повинуясь кивку Веспасиана, наполнил кубки, не пролив ни капли драгоценной влаги. Глядя на него, Катон не сразу заметил появившихся в помещении бриттов. Бывший ученик друидов был настоящим великаном, огромным, как башня. Он даже чуть горбился, но все равно казался громадным. Сопровождавшая его женщина, напротив, держалась прямо. Откинутый капюшон открывал тугие кольца рыжих, заплетенных в косы волос. Плавт приветствовал гостей кивком, а Веспасиан при виде туземной красавицы непроизвольно расправил плечи.

— Чтоб мне сдохнуть! — шепотом выругался Макрон, когда женщина полуобернулась к нему, поправляя складки плаща. — Боадика!

Та услышала свое имя, повернулась полностью, и глаза ее удивленно расширились. Спутник девушки оглянулся.

— О нет! — простонал Катон, поймав пылающий взгляд гиганта. — Празутаг!

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Проснулся Катон с ноющей головной болью. Снаружи еще было темно, во всяком случае, в щель полога, не закрепленного, но опущенного внахлест, свет почти не пробивался. Понятия не имея, сколько осталось времени до подъема, оптион закрыл глаза и попытался снова заснуть, но тщетно: мысли и образы, оттесненные на время сном, уже снова заполнили его сознание. Он еще не оправился от бессонных ночей, от изматывающего марша и от нескончаемого сражения, а впереди, вместо хотя бы краткого отдыха для вконец изможденного тела, его уже ожидало новое и вовсе безумное по своей рискованности предприятие. Вчера, несмотря на нервное возбуждение, вызванное затянувшимся инструктажем, юноша провалился в сон почти мгновенно, едва забравшись под одеяло. Его подчиненные к тому моменту давно спали, и Фигул, как обычно, ворочался и стонал во сне.

Когда на рассвете легионеров поднимут, оба командира Шестой будут уже далеко, но их отсутствие явится для оставленных ими бойцов не единственной переменой.

То будет последнее утро, которое они встретят в составе сплоченного боевого товарищества. Шестую центурию ожидало расформирование с распределением по остальным единицам когорты в порядке возмещения понесенных потерь.

Макрона это известие потрясло. Он возглавлял Шестую с тех самых пор, как его возвели в ранг центуриона. Макрон любил эту центурию и гордился ею, как только может гордиться командир своим первым подразделением. Со дня высадки на британское побережье он побывал со своими людьми во многих кровавых сражениях, не говоря уж о мелких, но яростных стычках. Конечно, немало солдат полегло, а еще больше вышло по увечью в отставку и отправилось в Рим, но пробелы в рядах неукоснительно замещались. Правда, теперь в строю оставались лишь немногие из тех восьмидесяти бойцов, которых Макрон получил под начало полтора года назад. Однако, хотя люди приходили и уходили, центурия — его центурия! — продолжала существовать. Макрон привык считать ее продолжением самого себя, и распроститься с ней для него было все равно что потерять любимое чадо. Неудивительно, что он ощущал злость и горечь.

— Но что же можно было тут предпринять? — благодушно спросил легат, весьма довольный разрешением ситуации и потому снизошедший до объяснений. — Центурию нельзя оставить без командира. Не дожидаться же его возвращения, да и другие подразделения нуждаются в опытных, закаленных бойцах. Генерал Плавт уже выбрал лимит пополнений для размещенных в Британии легионов. Притока свежих сил в ближайшие несколько месяцев не предвидится. Когда задание будет выполнено, Макрон соответственно своему статусу получит первый же освободившийся командный пост.

Катон бросил взгляд на Макрона, но тот с сожалением пожал плечами. Армия не считалась с личными предпочтениями, и повлиять на решения штаба нижние чины не могли.

— А что же будет с моим оптионом? — рискнул все же поинтересоваться Макрон. — Если, конечно, командир, мы вернемся.

На мгновение Веспасиан задержал взгляд на долговязом, нескладном юноше, потом кивнул:

— Посмотрим. Возможно, он какое-то время послужит при моей свите, пока не освободится вакансия оптиона.

Услышанное сильно разочаровало Катона, хотя он и попытался не выказать своих чувств. Перспектива попасть под начало другого центуриона была ему вовсе не по душе. У него после своего скоропалительного назначения пусть и на низшую, но командную должность, до которой обычные легионеры дослуживаются годами, и так ушла уйма времени, чтобы доказать и Макрону, и прочим солдатам, что он все-таки соответствует ей. Юный Катон по происхождению был дворцовым рабом, но отец его верно служил императору. Когда отец умер, Клавдий даровал его сыну свободу — с отправкой паренька на военную службу и предписанием дать ему какой-нибудь чин. Так вот и вышло, что едва попавшего в армию новобранца по высочайшему повелению произвели в оптионы, и это сразу сделало его объектом завистливой неприязни. Разумеется, проявивший монаршее великодушие Клавдий с высоты своего положения никогда особенно не присматривался к тому, что творится в армейских низах, и знать не знал, с каким презрением относятся рядовые легионеры ко всякого рода подлипалам или чьим-то любимчикам, не по заслугам продвигаемым вверх.

Поэтому Катон не любил вспоминать первые дни своей службы, переполненные придирками и жесточайшей муштрой. Ему приходилось гораздо трудней, чем другим новобранцам, — и в силу полной неподготовленности к армейской жизни, и потому, что его тут же невзлюбил один задиристый малый, взятый в армию из тюрьмы, по имени Пульхр. Да и центурион Макрон поначалу с открытым неодобрением посматривал на невесть откуда свалившегося ему на голову «помощничка», которому самому еще требовалась хорошая нянька. Последнее больше, чем все прочее, задевало самолюбие юноши и заставляло его прилагать все усилия, чтобы завоевать доверие командира и добиться какого-то уважения в солдатской среде. И вот, похоже, обстоятельства вновь толкали Катона на путь мучительного самоутверждения. К Макрону-то он худо-бедно притерся, но как сложатся отношения с новым начальством, можно было только гадать.