– Ту, что в Редутном переулке? – вставил Зыбин.

– Ту самую. Да только Юлик там редко бывал, по обычаю он приезжал в пятницу вечером, а в понедельник с утра в имение ехал. В ту ночь, когда Нифонта Устиновича убили, Юлиан ко мне пришел среди ночи, сказал, будто квартира отцу понадобилась. Ничего такого... эдакого за ним я не заметила. А уж после, когда стало известно, что Долгополова убили, сын испугался. Просил всем говорить, что с вечера того дня был у меня. И все куда-то бегал, чего-то хлопотал...

– С вами делился, что за хлопоты у него?

– Нет-с, – всхлипнула она. – Лишь говорил, будто способ нашел обогатиться. Ух, жалею, что не настояла на обещанном имении, мой сынок был бы жив...

И разревелась, захлюпала носом, Виссарион Фомич, не желая того, покривился, раздраженно сказал:

– Довольно, сударыня. Значится, Прасковья Ильинична так и не узнала, что ваш сын одновременно являлся сыном ее мужа.

– Нет-с, как можно. Мы честные люди.

Сомнительна ее честность, учитывая шантаж. Но складный рассказ маменьки Шарова оборвался, Зыбин думал, чем еще она будет полезна. Наверняка сына убили за желание обогатиться, и желание связано с тем человеком, который убил Долгополова. Не исключено, что Шаров знал убийцу, также не исключено, что предприимчивый юноша шантажировал его, за это и расплатился жизнью.

– Но в доме-то он у них бывал? – уточнил Зыбин.

– Один разик всего, когда зачитывали завещание. Нифонт Устинович к Юлику племянника приставил, чтоб тот ввел сына в ихний круг, да Евгений не нравился сыну.

– Но приятелей, надеюсь, он имел? – спросил Виссарион Фомич. Ведь если маменьке Юлиан не говорил, что задумал, то, возможно, делился с друзьями.

– А то как же, – сказала Фелицата и замолчала.

– Назовите имена.

– Перво-наперво Васька Постник. Студент. Ему двадцать восемь, а он все студент.

Что за натура у нее? Скажет чуть-чуть и замолчит, словно нельзя за один раз все выложить. Приходилось вытаскивать из нее чуть ли не клещами:

– Чем занимается, как найти его?

– Да бездельник. Пробавляется мелкими заработками – уроки дает греческого и латыни, квартиры меняет часто, так что нынешнее местопребывание его я не знаю. Стишки пишет призывные.

– И к чему ж он призывает?

– К общему счастью-с. Васька в кружки ходит разные, про жизнь там много разговаривают. Моего Юлика приобщал к кружкам, да он у меня не такой был, все об карьере грезил. Всякий раз, когда сын приезжал из имения Долгополова, так ко мне забежит ненадолго пирогов покушать, а после к Ваське летел.

– Так как же его отыскать? – нетерпеливо перебил Зыбин.

– Уж, извиняйте, не знаю.

– Ну, хоть отчество его вы знаете?

– Василий Пахомович.

Она еще назвала парочку дружков сына, на том Зыбин ее и покинул. В коляске он обдумывал, кого привлечь к поискам Постника. Стишки, кружки, призывы к счастью, а там и бомбы не за горами. Скупые сведения говорили о неблагонадежном человеке, среди неблагонадежных и следовало искать.

Пискунов уж так бежал, так бежал, что от него пар пошел. Как на грех ни одного извозчика не попалось, пришлось ногами воспользоваться, преследуя карету господина Неверова. Так ведь какие извозчики глубокой ночью? К счастью, господин Неверов проехал немного и остановился неподалеку от особняка Оболенской. Пискунов буквально упал на тумбу, согнулся, схватившись за бок, и дышал, глотая холодный воздух. Эдак чахотку недолго подхватить, да и ноги сводило в икрах от длительного и непривычного бега, пот катился, охлаждаясь по пути, отчего Пискунов быстро продрог.

Вдруг он перестал дышать – из особняка вышла женщина в длинном пальто, закутанная в вуаль и села в карету Неверова...

Пискунов на слабых, дрожащих после перенапряжения ногах двинул за ними, да куда ж ему поспеть? Он плелся некоторое время за каретой, когда же она свернула, вовсе остановился, не имея ни малейших сил.

Да, Виссарион Фомич приказал ему лично следить за Галицким. А тот допоздна в конторе сидел, затем приехал домой и заперся в кабинете. Работал. Что-то подсчитывал, сверял, писал. По всему было видно – никуда не собирался. Пискунов и решил проверить, как его подопечные службу служат, примчался (на своих двоих, чтоб сэкономить) к дому Неверова, а тот выехал как раз. Пискунов за каретой и побежал, показывая молодому сыщику пример усердия. Но таковское рвение до гробовой доски доведет, а Неверова с женщиной из особняка все-таки упустил.

Елагин был уже одет и держал в руках трость, но, не смея выйти, слушал тишину в доме. Так простоял он долго, потому что хотел быть уверенным, что никого не встретит. Наконец Афанасий Емельянович открыл дверь кабинета, еще послушал, нет ли кого поблизости, однако дом был погружен в безмятежный покой. Он бесшумно проследовал к выходу, выскользнул за дверь, с наслаждением вдохнул свежий воздух...

– Куда это ты?

От неожиданности он вздрогнул и обернулся с нечаянно вырвавшимся возгласом:

– Матушка?!

– Я, я, – отделившись от стены, сказала Домна Карповна, подходя к сыну. Она остановилась почти вплотную, смотрела на него снизу вверх строго.

– Я сигару выкурить... – слетело с его уст оправдание.

– А шляпа и трость на что?

– М... по привычке...

– Ну, так кури, – скрестила она руки на груди: дескать, я подожду.

Вот так попался! Елагин закурил, не зная, как теперь быть. А Домна Карповна стояла, рассматривая сына, и ни упреков, ни просьб одуматься, ни единого слова не произнесла, лицо ее находилось в полнейшем покое. Как ни тянул Елагин, матушка не ушла, да и не могла уйти, она ведь его караулила.

– Покурил? – спросила Домна Карповна, когда сын отбросил остаток сигары. – Пора и на покой.

Не даст уйти – это очевидно. Отстаивать свое право жить и делать, как ему вздумается, Елагин не посмел, зная, что мать пеклась о его счастье. Только вот понимание этого счастья у них разное, тут уж Афанасий Емельянович ничего с собой поделать не мог, хотя осознавал, что поступал нечестно, дурно. Ему было очень стыдно за себя, за свою слабость и за то, что из-за него мать не спала, переживая разлад сына с женой. Он вошел в дом и машинально двинул в кабинет, его остановил голос матери:

– Ты, Афанасий, чай забыл: твоя супружеская спальня наверху.

Не обернувшись, Елагин изменил маршрут, как того требовала мать. В спальне он разделся, понимая, что ускользнуть не удастся, лег рядом с женой. Глашенька лежала тихо, однако он почувствовал: не спит. И Елагин долго не спал, думал о другой женщине, которая, возможно, ждала его. Когда же услышал едва слышимые всхлипывания, невольно его брови соединились от досады на себя, ведь виновник этих слез – он. И не решился утешить Глашеньку, не решился обнять ее, впервые за много дней дневные терзания перетекли в ночные без изменений.