— Но критики...

Ее голос зазвучал резче:

— Критики, которые хоть чего-нибудь стоят, считают, что ты — шут гороховый. Так оно и есть. А все стадо погналось за последним писком моды. Они не понимали этих выкрутасов, потому что никто на это не способен, а поскольку не могли их понять, говорили, что картины хороши, конечно же подталкиваемые в правильном направлении Стивом. Это создало шевеление, шевеление означало большую известность, а она — большие продажи. Я получила мою выигранную тысячу долларов более месяца тому назад. Бог мой, я не могла позволить тебе пытаться рисовать вещи, предметы, что-либо узнаваемое. Твои работы были бы инфантильными.

— Но ты говорила мне, Уилма... ты говорила, что я особенный. Ты же советовала мне быть...

— Самонадеянным. Конечно. Тебе нужно было отнестись к себе очень серьезно. Тогда и другие будут относиться к тебе так же. Тебе нужно было поверить в себя. Это была часть сценического замысла, дорогой. Боже милостивый, да если замухрышке без конца твердить, что она хорошенькая, девчонка начнет в это верить и даже станет лучше выглядеть. Людей можно лепить, как маисовые лепешки, придавая им определенную форму. Почти любую форму, какую тебе хочется.

— Я — хороший художник, — возразил я.

Она потрепала меня по колену.

— Бедный Гил! Нет, детка. Ты никакой не художник. Вообще никакой. Ты — здоровенный парень с мускулами, и ты хорошо провел время, ведь правда? А теперь конец спектаклю, детка. Все свободны. Возможно, Эвис сумеет сбыть еще кое-что, но через год никто и не вспомнит, кто ты такой. Если только ты не сможешь и дальше платить Стиву гонорары, но я прекрасно знаю, что не сможешь, потому что не скопил ни цента. А я конечно же не собираюсь и дальше этим заниматься.

— Ты нужна мне, — сказал я. — Мне нужно приходить к тебе и разговаривать с тобой. У меня начинает уходить почва из-под ног, когда...

Она убрала свою руку.

— Да послушай же! Ну как можно быть таким бестолковым? Это была хохма. Дошло? Уилма развлекалась. И ты тоже. А теперь Уилме это наскучило — и ты и хохма. Мне просто не интересно в твоем обществе, Гил. Ты не умеешь поддержать разговор, и манеры у тебя неважные, ты только все ходишь, красуешься и поигрываешь мускулами. Я сбрасываю тебя с моей шеи. Если ты не дурак, то найдешь приятный, чистенький прилавок, встанешь за него, наденешь мартышечью шляпу и начнешь подавать сыр на ржаном хлебе.

Уилма ушла. Потом я увидел ее внизу, на причале. Она смеялась со Стивом. Они смеялись надо мной. Я это знал. Я был ничем, они сделали из меня что-то, а теперь снова превращали в ничто. Я сидел опустошенный. Я был словно фигура, которую можно сделать, изогнув проволочные вешалки для пальто так, чтобы они повторили очертания человека. Сквозь меня можно было смотреть и видеть звезды, огни, все остальное. Даже звуки проходили сквозь меня, даже легкий бриз, дувший там наверху, где я сидел.

Но потом в самой середине этой проволоки начала расти та маленькая штучка. Круглая, прочная и блестящая. Она все росла и росла, пока не заполнила всю проволоку. Тогда я снова стал самим собой и мне захотелось громко рассмеяться. Самой лучшей шуткой будет та, которую я сыграю с ней.

Сестра Элизабет повесила мой рисунок на пробковый стенд. Прикрепила на плотную белую бумагу четырьмя желтыми чертежными кнопками, по одной в каждом уголке. Я там вырисовал каждый листок. На это ушли долгие часы. Каждый маленький листик имел пять кончиков. Однажды рисунок куда-то исчез. Я спросил, куда он подевался, но никто не знал, что с ним случилось. Я хотел сделать его заново, но не было времени, потому что тогда мы разбивали сад. Я ненавидел этот сад. Я работал весь день, раздавливая пальцами каждое семечко перед тем, как положить его в ямку, которую выкапывал палкой. Там ничего не выросло.

Уилма думала, что сделала меня. Я сам себя сделал. Но видел опасность даже в этом. Опасно, если она проболтается. Станет смеяться над этим. И другие станут смеяться. Вот так, как они смеялись там, внизу. Я не мог этого допустить. Не мог этого позволить.

Я встал и почувствовал себя высоким. Почувствовал, будто мои плечи упираются в небо. Оглянулся вокруг. Тусклые отблески света падали на молотки для крокета, на полосатые колышки. Я подошел туда, и у меня было такое ощущение, будто мое тело сделано из кожи и пружин и не знает устали. Я потянул колышек из земли. Это была твердая древесина, с полосами, нарисованными яркой краской, а на ее конце, уходящем в землю, надет медный наконечник с острием.

Древесина была твердая. Я держал колышек обеими руками, прижимая к груди. И медленно наращивал усилия. У меня даже похрустывало в плечах. Мускулы рук поскрипывали. Горло сдавило, мир померк, а ладони обжигало болью. Это должно было произойти, а иначе ничего не будет.

Наконец твердый кленовый колышек издал слабый хруст, обломился, а я упал на колени, внезапно обессилевший, со звоном в ушах, со жжением в глубине легких. В левой руке я держал перевернутый медный наконечник с прикрепленными к нему четырьмя-пятью дюймами отполированного дерева. Встав, я отбросил за спину то, что осталось от колышка, услышал, как оно покатилось по гравию. Короткий конец я засунул за резинку плавок. Медь холодила живот.

Колышек сломался, и я был сильным, важным и понятным себе. Снова цельным и значимым. Я спустился к ним. Смех весело плескался у меня в груди, словно какие-то маленькие разжиженные серебристые частицы, будто разлитая ртуть. Я затесался среди них. Это было важно — то, что я спустился с возвышенности. Сестра Элизабет читала нам мифы про обитателей Олимпа, которые, забавы ради, холодно и без сострадания, могли спуститься вниз, чтобы поиграть среди смертных, скрывая божественность, пряча свою блестящую исключительность так, как у меня сейчас был спрятан от них этот полосатый кусок дерева с медным колпачком. Спрятан, потому что служил доказательством силы, о которой они не могли знать, а если бы я выставил его напоказ, они посмотрели бы на меня слишком понимающе и устыдились бы. Я был благодарен Уилме, потому что она сделала необходимым пройти испытание силы, последнюю проверку.

Я плавал вместе с ними, стараясь не потерять символ. Мне было достаточно знать, что он там. И я обнаружил, что могу разговаривать с ними хитро, так, чтобы они ни о чем не догадались. Это меня порадовало.

Когда, наконец, спустя довольно много времени, мы стали плавать голыми в темноте, я взял символ силы в руку. Я играл в их детские игры, потому что мне было приятно это делать.

А потом наступил момент, когда я оказался рядом с Уилмой, с ее телом в черной воде и падающим на него бледным светом звезд. И мне открылось значение многих вещей. Это был новый секрет, новое измерение моего роста. Нечто такое, чему нужно учиться, а это нелегко. Вы должны открыть свой разум перед пустотой, и тогда вам будет сказано, что вы должны сделать.

Я ощутил величайшую нежность к ней. Благодарность за то, что она делала это возможным для меня. Она была частью замысла, а когда замысел открылся, это стало настолько очевидным, что я удивлялся — почему не видел этого прежде. Все складывалось воедино. Это был жанр, в котором я прежде не работал, и законы этого жанра были строги. Если не сделать это с точным соблюдением ритуала, все будет испорчено. Из моей силы и важности проистекал план, и я испытал чувство покорности. Для нее честь то, что она сумеет приобщиться к этой исключительности, приобщиться в качестве смертной, доказывающей свою смертность.