Женщина тихо засмеялась и взяла щеки Алексея Павловича в холодные ладони и сильно сжала. Потом внезапно отпустила и стремительно юркнула ногами опять в угол дивана.

– Налейте еще кофе, – попросила. – Или как там это у вас называется. Лучше воды.

– Что говорить, – шепотом продолжила она. – Наука – важная штука. Медицина, журналистика. Устройство глаз, способы видения, постижение красок мира. Обустройство эксперимента, подтвержденная повторяемость результата. А как же! Что говорить. Только вот кто ведет вас в научных и прочих газетных потугах. Или мы сами бродим по карьерам, позакрыв глазки.

И тут Сидоров вдруг совершенно отчетливо понял, что кругом одурачен. И надут. Откуда взбрело суждение, не ясно. Он взглянул на скрючившуюся в углу его узкой тахты выдумщицу и подумал, что, пожалуй, не сможет теперь сказать ей «катись отсюда, дура», или еще такое прочее. Особа ловко разыграла с ним моноспектакль своей обычной острой антрепризы, а он – потный и обделавшийся в своем шалаше осел, или просто канделябр или коврик, неодушевленная вещь антрепризы. А зачем ему это все!

– Екатерина Петровна, вам, наверное, все это неинтересно, – выдавил из себя наниматель совсем потемневшей комнатенки, – вся эта мышиная возьня с газетенкой, гранки-колонки. Сумрачно перебирающие буквицы затюканные неврастеники-журналисты. Да и тираж, на что Вам тираж? Ну прочитают желтые сплетни на тысячу придурков больше, ну сотня дур поласкает мечтающими глазками фотки кривляющихся кумиров. Денег это огромных новых не даст – не умеют наши херсты из газетной бумаги красить купюры. Вам это зачем? Может, бросите?

Дамочка выскользнула с дивана и плавно подплыла к окну, похожему на газетную рекламу шедевра Малевича.

– Скучно мне, Лешенька, – тягучим обидчивым тоном заявила она. – Скучно и в ваших монастырях, зубы ноют от этого комариного писка. Про своих головоногих все знаю и осоловела уже от их одури. Душа икает. Думала, попрактикуюсь в газетах – среди шумных баловников, изобретателей общих мнений, потешусь щекотливыми расследованиями и опасными интервью в стране комиксов и протестантских инвалидов. Побегаю по щелям в поисках свихнутых, надевающих носки на уши гениев… Да, видать, и тут одни первостатейные чинуши и промокаторы чужого пота. Скучно. Может, скоро и брошу. И буду совсем монашка. Мне ведь, Алексей Павлович, надо в раю себе место прикупить. Говорят, теперь продают. Вот, думала, в газетке себя отмою… или заработаю индульгенцию. Как думаете? Хорошей небесной музыки мало придумано… Гендель, Респиги… спиричуэлз, ростовские звоны… А вдруг будут дудеть в ухо одно и то же до ночи – куда оттуда денешься? Сами-то как, в рай не собираешься?

– Только в хорошей компании, – сухим голосом, будто глотнул сухарей, заметил обозреватель. – И то… не тянет.

– Поздно, ночь. Пойду тогда?

– Хотите, оставайтесь, – вдруг помимо воли выдавил, сжевывая гласные, журналист и еще для чего-то, дурень, слабо схватил особу ладонью за предплечье. – Метро в рай уже не ходит. А тут, в аду, как-нибудь…

Дама мелко затряслась, провела взглядом по ладони дурака, тут же и отдернувшего руку, и сообщила злобным шепотом:

– Как же вы меня… практикантку. Пользуясь начальственным служебным положением. И не стыдно? Такой… по виду… внушающий мечты. И не страшно вам одинокую женщину хватать? Ярко потом гореть будете.

– Страшно, – признался Сидоров, отпрянув. – Увлекся… от вашего пламени.

– Я теперь буду только… с монастырским садовником, как все сестры во беде. Как все земноводные моего пострига. С кривым и косым, дауном с текущей по носу слюнкой и щелкающими вразлет ножницами А вы меня не лапайте. Потому что я – куст. Попрошу вас все же об одном, – произнесла дама каким-то слепым, официальным голосом без обертонов. – По служебной познавательной нужде… научно-прикладная журналистика… поиск истоков, срочно… Отвезите меня в одно место. Там деревня и, выяснилось, рай. Срочно, пока не поздно. Сейчас можете?

– Сейчас и в раю ночь! – возмутился хозяин, тыча рукой. – Там, небось, и замок амбарный.

– Сейчас! – крикнула настырная особа. – Не медли, Сидоров. Садимся и едем. Ну, решайся. Научный опыт. Машина времени, превращения энергий в пот и слезы. Ну, что же ты!

– Нет, – промямлил тот. – Всюду уже ночь. Не хочу.

– Ладно, – вяло кивнула практикантка. – Тогда отложим кущи. Пока, – и направилась к двери.

– Провожу, куда Вы одна, – встрепенулся Алексей Павлович.

– Я на машине, – сухо произнесла гостья и щелкнула перед носом провожатого входной дверью.

* * *

Литератор Н. проснулся таким же промозглым, как поздний ноябрь – мозг его весь был костным, неповоротливым ледяным столбом, и без мягких ласковых стволовых клеток, таким же ветреным, как ранний март – во всех его пазухах, полостях и лакунах поддувало, пробулькивало и веяло пакостным и тухлым, и, наконец, очнулся литератор еще более компактным, чем вползал в развязно шевелящийся на простынях и алчно ждущий Н. ночной кошмар – за часы, подаренные кошмару, из Н. испарились вместе с холодным потом все огромные литературные затеи, тепло терзавшие его к ночи.

Деревянный, сосновый внутри Н. поднял оловянными, как концы остывшего паяльника, подушками пальцев трубку и сиплым шепотом маскирующегося негодяя попросил господина Моргатого, а после и у того попросил, наступая на горло деревенской широкой ступней безысходности:

– Знаете, господин Моргатый, я Вам рад. Но, фигурально, голодаю. Моя творческая воля хочет пончиков с луком, или хоть повидлы горсть для смазки изломанного жизненного взгляда. Где десять долларов в любой валюте аванса за многосерийку-сценарий «Остаться в Ж. – 3». Уже списано с небесных скрижалей, высечено в скрипучей памяти подробно этой страшной ночью. На носителе мысли мозговом сером куске тела. Интрига намотана, линии оборваны страшно и гулко, герои попали в ощип. Диктую, берите на свой волшебный творческий карандашик. Так.

И Н. бодро продиктовал г-ну Моргатому первый блок-десятисерийку:

– «Ираида случайно узнает, что Игорек сильно избил ее. Что? Кто Ираида? Это в седьмой… седьмой серии сверху. Прояснится. Сами же подкинули звонкое имечко, сказали: подсмотрено у жизни и что завороживает. Так, серия два. Вторая. Дальше пишите, а то я мерзну без еды и трачу калории на пошлые обжимания телефона. Или забуду стержневое. Зямкин не присутствует на похоронах, потому что там шатен и сказал: я – сын. Нет, не трудового полка. У Игорька проблема – в третьей серии, шатен требует своего. Оба стреляют. Сигареты кончились, а в заначке одна «Житан». Ираида ждет от них выкидыша, тут приплелась мать, не дозвонившись. Что? А какое вам… Отключили за неуплату старых, еще школьных, долгов. Тут ретроспекция. Годы весенние… Появляется комета. В соседнем подвале. В дом пришло знамение, Зямкину на знамения широко плевать, он был орденоносец и знамен этих побросал по площадям, что окурков. «Житан». Нет, не так чтоб сильно старый, зубы пошаливают, пузырь на исходе, а так… как все. Да Вы пишите, начнете снимать – все равно диалогов запросите, как всегда выручу. Нет уж, по семь рублев диалог? Фигушки, я лучше на паперти у метро метровый плакат на морде понесу. Полно, полно… ладно вам, и мы такие слова… слыхали. Морские котики, в скобках… в кавычках, бойцы… выбились из сил, штурмуя яхту. Гринпис не сдается… через с, как «сука», а не через з, как «зона», но шатену все ясно, он наматывается на винт, и потом Ираида его случайно узнает в морге. Он у них там за главного. Как попала? С экскурсией, как обычно. Что? Зямкин при всем, при медалях, при любимом котике и с авансом, не то что другие. Потому что любит тельняшку. Не баба, одежда сверху груди. Какой бюстгальтер? Что, карандаш сломался? Ручка. Ну я вам ручки не подам, я далеко… У меня всегда громадье. Усталось писать? Ладно, когда аванс?