– Очень крепко ухватили, уважаемая Екатерина Петровна. Можно возражать часами, но сразу и не сообразишь, с чего начать. Да и надо ли. Безглазому трудно рассказать про вид из телескопа, безгласному – про радость крика. Скажу одно. Год назад в газету прислала письмо тетка. Ее сын заболел и гибнет, десять лет. Мальчик умненький, в шахматы играет на разряд, спортивным ориентированием себя мучает. Когда заболел – начал бороться, не опустился, гантели, кросс по леску через силу, сам искал в организме резервы, размышлял. Умный паренек. Но болезнь, от воды или от чего другого, все равно пересилила. Стал слабеть, голова не держится, речь путаная, глаза – как у брошенной в зиму на даче собачки. Мы попробовали помочь, заставили нескольких светил в современных центрах, обещая в газете пиарить, восхвалить или заклеймить, провести задаром исследования – ну нет у них, в поселке, на весь поселок, таких денег, не то что у матери, учительши пения местной школы. Обнаружилась редкая болезнь – сидром Блойфельда, кстати теперь вполне лечится, современными камланиями научных зарубежных и отечественных шаманов. С месяц назад я приехал в клинику навестить паренька, все-таки наш подопечный. Мать вдруг взялась передо мной вдруг бухаться то ли в обморок, то ли на колени, еле удержал. Да и смутился сверх меры. Вошел я в палату: сидит Коля в пижаме, взгляд прочный, твердый и сверкает, как у прыгуна, глядящего на трепещущую планку. Улыбнулся и говорит: «А теперь, Алексей Павлович, приглашаю вас на партейку в шахматишки, сразиться. Вот до чего я уже дошел!» – и смеется. А я подумал: вырастет паренек, полезный для жизни человек будет, вот и вся польза научных камланий. Знаете, госпожа практикантка, у моли и той есть свои мозги, свои цари и наука. Как и что грызть сподручней, куда перво-наперво лететь и в чьем темном шкафу класть личинки. Давайте все же ее не обижать.

– Подождите… подождите про насекомых, – молвила гостья. – Мальчик этот ваш, шахматист, Коля с синдромом…

– Да, – недоуменно подтвердил газетчик.

– Со смешной фамилией? Курочкин… Крюшкин?

– Корюшкин, – Алексей обреченно кивнул.

– Так знаю, – звонким шепотом заявила особа. – Про бесплатное благо. Ходили из Минсоцздрава, клянчили деньги у спонсоров. Я вообще-то никогда не даю на эту профанацию. Вылечат одного доходягу, полумертвого. И всю жизнь спонсируют. Заморят лечением до животного вида, до моли. А десятки других так и заглохнут без простых лекарств. И здесь не дала. Но шахматист, и фамилия смешная, на благотворительном рауте продавали что-то, чье-то любовное пылкое послание-письмецо, Бехтерева или Мечникова, не помню. Так Лизка вцепилась и отвалила кучу денег: говорит, шахматист, не эти все наши проститутки, и фамилия смешная. И письмецо забавное.

Журналист, сраженный до глубины, пучил на гостью пустые глаза, незримо разглядывая крушение своих наивных гуманистических потуг.

– Вы соглашатель, – поникла особа на диване, – не желаете мне по носу щелкнуть: какие-то страшные сказки на ночь про мальчиков. Жалеете что ли, как моль? Женщин жалеть нельзя – они от этого звереют, не знали?! И все-то у вас слова, слова – на проповеди в лютеранском костеле, или как его… сидишь задом на жесткой скамье и слушаешь сухие звуки, будто мыши шуршат под полом… или под платьем. Сухие листья бегут по монастырским дорогам от случайного сухого холодного ветра.

Может, думаете излечить кого, сунув в свой убогий мышиный храм умствований?

Собеседница рассмеялась зло и весело, хлебнула со дна чашки остывший напиток, сморщилась.

– Слышала я, крупные научные мужи… какие-нибудь Ландау с Эйнштейнами, или еще другие, может путаю, почти все награждены были за научные муки могучим, неостановимым либидо. Будто внутри этих телесных карликов гудела и бурлила огромная гоняющая семя физическая турбина. Как завидят дамский научный факт или экземпляр, тут же норовят состроить эксперимент, сунуть свой красный нос исследователя, окунуть в ткань непознанного и разнюхать новенького и… сладенького. Ох ближе, ближе эти ящуры… нет, ящеры… к восторгам природы, чем вы… пишущая монотонная братия. Составители кроссвордов целесообразности, вышивальщики нудной гладью словес. У вас весь запал в буквицы ушел. В бешенство словоматки, выносившей и воспитавшей вас по недосмотру матушки природы.

– Ладно, Екатерина Петровна, сами верите ли в этот приговор? – пытаясь сыграть веселость, скукожился работник пера. – И среди пишущей братии, в монастырях бумаг и страниц точно попадаются монстры сластолюбия. Вот у нас теперь… как их, Брудатые… Мордатые, не помню. Не человек: глянет на достойную розу, на ее подвядшие лепестки, на шипы, которые высовывает этот достойный цветок в стороны безобидных навозных жуков, а не против острых жалом трутней, больно кусающих страстных слепней и прочей дряни, на источающую тончайшие ядовитые ароматы особых эфирных масел. Глянет, и у той от взгляда сходу мороз по коже лепестков, иней по сердцу. Да и классики, знаете, не чурались… бегали на сторону от буквиц, по немецким борделям-то. А ученые мужи тоже люди: что ж, так намучаешься среди едких формул и чадящих теорем, отыскивая пыль заветного филозофского камня в протоках природы – что и вырваться на простор инстинктов, аки звери в первичный бульон – тут же и надо с кем-нибудь слипнуться. И потом, напрасно вы тут престижные школы выставляете эдаким рассадником самобичевания и смирения, телесного остракизма. Знали и мы, когда парились в студентах и когда кровь каждый час ударяла в пах, эти оплоты пуританства. Хотите, расскажу?

– Да что вы понимаете в аскезе, в садизме сладострастного самоунижения?! – возмутилась особа. – Сейчас вывалит какую-нибудь пустую свистульку, – добавила, явно заинтригованная, как и всякая образованная бездельница.

– Вам, конечно, виднее, но… – наставник решил несколько все же перевести на смешное лицо слишком строгую физиономию беседы. – Вот интересно мне, как бы Вы на месте одной особы… Все-таки расскажу. Студентом пришлось прирабатывать крохи в одном подобном вашему заведении, дай бог ему крепких стен. Ведь что студент, знаниями гонимый, – не успеет в одном носке засквозить дыра, как из другого кармана последняя мелочь веет и сеется на ветру. То на крышку от пивной бутылки не хватает, то летом на кусок льда, приложить к приобретенному в потасовке синяку. И попал я в этот чинный вертеп, с девочками в передничках и с классными во всех отношениях дамами. Вел что-то вроде семинаров «по отчетливому изложению мыслей в документах и ходатайствах» или «по умениям письменно складывать мечты в просьбы». Ни черта никого из этих старшеклашек ничему научить было невозможно, да и ментор из меня… Зарплату, правда, пять раз выдали, хватило на четыре семестра кушать и шалить. Там у них в классе – полтора толстяка, неудачные побочные посевы крайне обеспеченных отцов, остальные – старлетки-переростки. Окружат после уроков, наваляться скопом на симпатичного тогда молодца, веют мускусами и новейшими духами и давай бессмысленное спрашивать, как некоторые нынешние дамы, да в уши дышать. А у меня волос тогда был, что гагачий пух, и глаза ярче болотных огней. А эти не сильфиды – летучие валькирии. Впивались в щеку налету, нарочно не брился, предохраняясь. Но, сами понимаете, юность не бронежилет. Вызвала завуч меня в кабинет, повела змеиной шеей, думала: самой кусануть или другим оставить. Но говорит, источая амбру: