игральной машиной в фойе и вековым слоем мастики на подоконнике, еще там были красавцы-офицеры с американского миноносца. Мы с удовольствием покатались в гондоле, чувствуя себя героями нежной итальянской песни.

Бамбуковые шторы, астматик, сетующий на зеленый плюш, и эбеновый рояль совершенно одинаково мумифицировались в чопорных гостиных отеля «Италия» во Флоренции.

А на золоченой филиграни римского «Гранд-отеля» водились блохи.[285] Служащие Британского посольства почесывались, скрывшись за пальмами. Клерки объяснили, что нынче блошиный сезон.

В гостинице «Клэриджиз» в Лондоне подавали клубнику на золотом блюде, однако номер выходил во внутренний двор и весь день у нас царил сумрак, а портье было все равно, уедем мы или останемся, и он был единственным, с кем мы общались.

К осени мы добрались до «Коммодора» в Сент-Поле и под шелест облетающей листвы стали ждать появления нашего ребенка.

1922–1923

«Плаза» – неизгладимый отель, изысканный, но не кричащий, а душка-метрдотель никогда не отказывался ссудить пять долларов или одолжить «роллс-ройс». В те годы мы мало путешествовали.

1924

Окна нашего номера в отеле «Дё Монд» в Париже выходили в тоскливый глубокий двор-колодец. Мы по недомыслию выкупали дочку в биде, она хлебнула джина с содовой, посчитав его лимонадом, а на следующий день испортила обеденный стол.

В «Гриммс-парк-отеле» в Йере потчевали козлятиной, а бугенвиллеи были непрочны, как непрочен их собственный цвет в горячей белой пыли. Солдаты толпами слонялись у садов и притонов, прислушиваясь к звукам летних кинотеатров. Ночи, пропахшие жимолостью и армейской юфтью, взбирались заплетающимся шагом вверх по склону горы и оставались на постой в саду миссис Эдит Уортон[286].

В «Рюле» в Ницце мы решили: выбрать номер, окна которого не выходили на море, всех смуглолицых мужчин считать принцами, и что не можем себе позволить даже такой номер даже в межсезонье. За ужином на террасе звезды падали к нам в тарелки, и мы пытались освоиться на новом месте, выискивая знакомые лица с корабля. Но никто не проходил мимо, мы были одни-одинешеньки в этом темно-синем великолепии «Рюля» с filet de sole[287] и второй бутылкой шампанского.

«Отель-де-Пари» в Монте-Карло напоминал замок из детективного рассказа. Служащие оформили наши бумаги: билеты и разрешения, карты и зловеще новенькие паспорта. Мы долго жарились на бюрократическом солнце, пока они не снабдили нас всем необходимым, чтобы мы могли стать желанными гостями казино. Взяв наконец бразды правления в свои руки, мы повелели посыльному отправиться за зубными щетками.

Глициния струилась во внутреннем дворе отеля «Европа» в Авиньоне, а рассвет громыхал на рыночных тележках. Одинокая леди в твиде потягивала мартини в грязноватом баре. Мы встретились в «Таверн-Риш» с друзьями-французами и слушали гул вечерних колоколов, отражающийся от городских стен. Папский дворец химерой маячил над величавой Роной в золоте уходящего дня, а мы прилежно били баклуши под платанами на противоположном берегу.

В сен-рафаэльском «Континентале» какой-то французский патриот, подобно Генриху IV, вспаивал своих чад красным вином,[288] а по случаю летнего зноя из коридоров убрали ковры, так что протестующие детские вопли приятно перекликались со звоном столового серебра и фарфора. К тому времени мы уже худо-бедно различали несколько слов по-французски и ощущали себя частью Франции.

Отель «Дю-Кап» в Антибе был почти безлюден. Дневной зной медлил в бело-голубых ячейках балкона, и мы грели загорелые спины на больших парусиновых ковриках, расстеленных нашими друзьями на террасе, и изобретали новые коктейли.

«Мирамар» в Генуе украшал темные изгибы побережья гирляндами огней, и ослепительный свет окон высоченных отелей выхватывал из мрака очертания гор. Мы считали всех мужчин, фланирующих праздничными галереями, неоткрытыми Карузо, а они наперебой уверяли нас, что Генуя – деловой город, совсем как Америка или Милан.

В Пизу мы прибыли уже в темноте и не смогли отыскать наклонную башню, пока случайно не оказались рядом с нею на обратном пути из «Ройял Виктории». Торчала себе просто в чистом поле. Арно оказалась илистой и даже вполовину не такой впечатляющей, какой ее описывают в кроссвордах.

Мать Мариона Кроуфорда[289] скончалась в римском отеле «Квиринале». Все горничные помнят это и наперебой рассказывают посетителям, как после устилали номер газетами. Все гостиные намертво закупорены, пальмы преграждают путь желающему открыть окна. Немолодые англичане дремлют в затхлом воздухе и грызут затхлый соленый арахис, запивая его знаменитым гостиничным кофе, проистекающим из каллиопообразного агрегата, наполненного зернами, которые мечутся внутри, словно вьюга в сувенирном стеклянном шаре, когда его встряхнешь.

В «Отель-де-Пренс» в Риме мы сидели на сыре «Бель-паэзе» и вине «Корво»[290] и подружились с нежной старой девой, которая собиралась оставаться там, пока не добьет трехтомную историю семейства Борджа. Простыни были влажными, ночную тишину разрывал храп постояльцев из соседнего номера, но мы не возражали, потому что всегда могли вернуться домой, вниз по лестнице на виа Сестина с нарциссами и попрошайками по обочинам. В те времена чрезмерное самомнение не позволяло нам снизойти до путеводителей – мы хотели самостоятельно открывать и исследовать священные развалины, чем и занимались, устав от ночных развлечений, рынков и компаний. Мы любили замок Святого Ангела[291] за его округлую цельность, и реку, и обломки у подножия. Какой восторг затеряться между эпохами в лучах римского заката, избрав путеводной звездой Колизей.

1925–1926

В Сорренто в гостинице видели тарантеллу – но то была подлинная тарантелла, а мы уже повидали столько куда более впечатляющих инсценировок…

Полуденное солнце погрузило подворье «Квизианы» в дремотную одурь. Диковинные птицы перебарывали сонливость под раскидистым кипарисом, пока Комптон Маккензи рассказывал, почему поселился на Капри[292]: англичанину никак нельзя без острова.

«Тиберио» – высокая белая гостиница, у ног которой толпятся округлые крыши Капри, вогнутые на краях, чтобы собирать влагу дождей, которых тут отродясь не бывало. Мы взошли к ней извилистыми темными переулками, где обосновались «рембрандтовские» мясные лавки и пекарни острова, а потом снова спустились к темной языческой истерии каприйской Пасхи, воскрешению народного духа.

Когда, снова отправившись на север, мы вернулись в Марсель, улицы у набережной были выбелены сиянием гавани, а прохожие живо обсуждали ошибки времени в маленьких кафе на углу. Нас чертовски порадовало это воодушевление.

Гостиница в Лионе оказалась совершенно допотопной, о картофеле по-лионски никто там слыхом не слыхивал, и нам так осточертели переезды, что мы бросили наш маленький «рено» и уехали в Париж поездом.

В отеле «Флорида» номера были неправильной формы. Позолота осыпалась с креплений для портьер.

В Дижоне, когда спустя несколько месяцев мы двинулись в обратный путь на юг, нам пришлось ночевать вшестером