«Мой дорогой свет-батюшка! Мне месяц-другой и остается-то. Какие уж переезды в новые дома… Как ты думаешь, Петечка, не вернуться ли в привычное Колноберже? К привычным ковенским и вильнюсским докторам?»

А что тут думать? Женушка, тем более роженица, в своих предчувствиях всегда права. Значит, тащились на восток, а теперь придется тащиться обратно на запад, чтоб в вагоне не рожать.

Бросить губернию в это время он никак не мог, поэтому отписал всем московским родственникам, чтоб проводили Ольгу Борисовну до старого дома – и окружили ее своими заботами. Мало Ольга – и сын того требует. Наследник! Муженек чувствовал, что на новый родительский подвиг ему уже не подняться. Береги, что с Божьей помощью сотворилось, – и твори ежедневную молитву во здравие.

А сам подал рапорт министру Плеве: так, мол, и так, все понимающий Всеволод Константинович, как ни прискорбно, дела семейные вынуждают к отпуску. Не откажите по личной причине. Дела в губернии пока налажены, да и заместитель хороший подыскан, в случае чего я в един день прилечу обратно в Саратов…

И надо же, старый брюзга и сухарь на этот раз уступил!

На рапорт об отпуске пришел однозначный ответ:

«РАЗРЕШАЮ».

Что стало с железным министром?!

Так волею судьбы, а точнее, слабостью треснувшего железа Столыпин в конце июня оказался в любимом Колноберже. Он всего на неделю опоздал к рождению сына, которого назвали, конечно, Аркадием, – в честь деда. Вообще, в их роду редкое для России греческое имя повторялось довольно часто.

В Саратове вся семья собралась уже в последнее предзимье, в конце октября. Счастливый родитель, но не очень-то счастливый губернатор, – начинались аграрные беспорядки, с «иллюминациями», – плюнул на все и выехал навстречу, чтоб перехватить семейный вагон. О своем замысле никому не говорил, но саратовскому управляющему, который должен был сопровождать семью от самой Москвы, наказал: «Возьми, братец, билеты на такой поезд, чтоб прибыл уже по темноте». Управитель исполнил все в точности. Столыпин выехал к семье, перехватил ее за два перегона, уже в сумерках, так что в Саратов прибыли в кромешной черной тьме. Снегу еще не выпало. Охотник сказал бы: чернотроп; но когда ему охотиться? Дело шло к тому, что охоту устраивали, кажется, на него самого – по примеру министра Плеве, в которого уже стреляли.

Мелкие всплески вечерних мыслей не мешали светлому настроению. Вновь набранные слуги, обученные немецкими инженерами, были хорошо проинструктированы и самим хозяином. Когда несколько карет, пронесясь по плохо освещенным улицам, стали подворачивать к едва видневшимся воротам губернаторского особняка, Ольга невольно вскрикнула:

– Господи! Да ведь тут тьма чернущая.

В это время ливрейный слуга, распахивая ворота, щелкнул невидимым включателем – с обеих сторон вспыхнули одетые в стеклянные фонари электрические огни. Ольга прянула к нему на грудь с новым вскриком:

– Пожар, Петечка, что ли?..

В задних каретах, где ехали девочки, тоже поднялся истошный визг, хотя электрические огни они уже могли видеть в Москве. Но тут – восторг полнейшей внезапности. Дом еще чернел окнами, но когда карета остановилась, по сторонам недавно окрашенных колонн вспыхнули точно такие же огни, высветившие статуи замерших ливрейных слуг.

Петр Аркадьевич с довольным видом вел Ольгу под руку, казалось бы, в темноту, но на каждом изломе дверей все повторялось: легкий щелчок – и Ольга всходила в ярко освещенную переднюю, в гостиную. На каждом повороте ждал тот же световой сюрприз, усиленный ярко выступавшими вазами с цветами.

– А розы не завянут от такого жару?

Чуть дальше:

– Гладиолусы-то – цветы осенние, тепла совсем не любят, а?..

Петр Аркадьевич смеялся:

– Теперь летние, Олечка, летние!

Сзади с визгом и смехом, с радостными воплями топотали девочки, а совсем уже позади, из-под одеял и кружев гукал Аркадий Петрович.

И уж совсем разбежались глаза у Ольги и у девочек, когда при распахнутых на обе половины дверях вспыхнула в гостиной двумя десятками огней хрустальная люстра.

Освобожденная на ходу слугами от дорожной шубы, от капоров и шалей, Ольга опустилась под руками муженька в кресло и дала волю новому испугу:

– Так ведь слепят же! Чего доброго, глаза испортят? Да и перепугать насмерть можно, Петечка… Сюрпризы твои! Нет бы фонари керосиновые зажечь да потихоньку приучать, так нате – сумасшедший маскерад! Что с тобой, Петечка?

– Соскучился, Оленька. Просто соскучился. Яркие огни-то всегда можно притушить, а то и совсем выключить… в ночи-то…

– Да ну тебя! Жив ли хоть от такого света Аркаша?..

Одна из нянюшек успокоительно доложила:

– Его пронесли прямиком в детскую. Там раздевают, барыня. В детской будет еще теплей… даже над кроваткой какой-то колпак електрический сверху…

– Тоже пыхтит да трещит?.. – загораясь новой тревогой, прислушивалась Ольга.

– Да вроде, барыня…

Петр Аркадьевич объяснил:

– Это паровое отопление. Горячая вода в трубах маленько пошаливает.

– А не лопнут они, трубы-то твои?..

– Не мои, Оля, немецкие. Самые лютые морозы выдержат, а сейчас чего же, просто для малого сугрева. Вот завтра, как отдохнешь, я тебе самолично все эти машины и покажу…

– Петечка, – ужаснулась она. – Ты погляди, что девки вытворяют…

Петр Аркадьевич видел, но не обращал внимания, чтоб лишних ахов не слушать. Чего особенного? Девочки оказались сообразительнее и смелее матери. Они понатащили под люстру стульев, повскакали верхом и сейчас тянулись на свет, повизгивая:

– Ай, горячая!

– Да ну тебя, не лезь к ней холодными руками!

– Ага, горячий стакан даже лопается от холода…

– Да не тряси, не тряси! Видишь, мигает?..

Как на грех, одна лампочка хлопнула и погасла. Правда, стекло не разлетелось, но мать была уже начеку:

– Петь, есть слуги?

– Есть, Оля, есть. А ну, электрики!.. – веселой рукой смахнул со стула одну из девочек. – Я сейчас заменю.

Он встал на стул, оказавшись даже выше люстры. Лопнувшую лампочку выкрутил, принял из рук слуги новую, вкрутил и удовлетворенно заметил:

– Учитесь, невесты. Вдруг какой-нибудь граф и лампочку-то не сумеет заменить?

Стол в гостиной был уже накрыт, и вся семья, находившись и навизжавшись, принялась за ужин.

В скором времени девочек развели по спальням, а счастливый отец – да и муженек как-никак – стал жену в своей спальне приучать к выключателю. Там люстр не было, настенные бра, которые он походя гасил. Лишь на ночном столике хрустальный амур держал в руках маленькую. синенькую лампочку.

– Да ты сама, сама щелкни, – подсовывал Петр Аркадьевич под руки Ольге красненький выключатель.