«Как бы и у нас указ не подменили, — с тревогой думал Иван. — Эвон морду какую себе чинуша отожрал. Такой подменит и не поморщится. Общине соседской вон только обрезки плохонькие пораздавали, все лучшее себе захапали, ироды. Эх, знал бы про то царь, уж он бы этому князю…» — Иван с силой сжал кулаки.

Все мужское население деревни стояло, переминаясь с ноги на ногу на трескучем морозе, растирая уши и дыханьем согревая мерзнущие руки. Наконец приехавший для оглашения манифеста чиновник поднялся на специально выкаченную для него телегу, развернул лист и, прокашлявшись, начал.

— Божией милостью Мы, Николай Второй, император и самодержец всероссийский, царь польский, великий князь финляндский… — начал зачитывать полный титул императора чиновник. — Объявляем всем нашим верноподданным…

Когда зазвучало имя царя, Иван тихо перекрестился, краем глаза отметив, как крестится спохватившийся кум.

Все, казалось, замерло. Даже ветер утих. Не скрипел под ногами снег, не шуршала одежда, не лаяли собаки. Деревня будто вымерла. Было что-то фантастическое в этой замершей в абсолютной неподвижности толпе.

Иван не знал грамоты, не знал счета, не знал многих слов. Да и не нуждался в этом. Он вообще мало чего знал и видел. Вся его жизнь протекала вокруг родной деревни. Но сейчас он, как никогда ясно, понимал главное. Человек на телеге зачитывает его судьбу, судьбу деревни, судьбу всей общины. Будет ли село жить сыто и привольно или ему предстоит тяжелый труд на бесплодной земле и голодные зимы. Иван весь превратился во внимание. Затаив дыханье, почти не дыша, он чутко ловил каждый звук. Сердце гулко билось в груди от жгучего желания навсегда запечатлеть каждое слово.

— …все общинные земли, пользуемые оной (общиной), нашей волей милостиво закрепляются за общиной безо всякого выкупа. Общинные же лесные угодья определяются согласно следующему…

Дальше Иван не расслышал, хотя и стоял в первом ряду. Толпа зашевелилась, зашумела, все переспрашивали друг у друга, верно ли они разобрали.

— Иван, так что же это? И вправду землица вся наша? — спросил дядя, толкая его рукой в бок.

— Тише ты, не слышно ничего, — оборвал его Иван.

— Ваня!

— Да правда, правда. Тетеря глухая ты! Оглох, что ль?!

— Ты как с дядей разговариваешь?!

— Дядь Федор, ты, конечно, меня прости, — тут же сменил тон Иван, — но нельзя же так! Послушать-то дай царского посланца, чай манифест о земле читает!

Подождав, пока загомонившие крестьяне успокоятся, государев человек продолжил.

— Общинные недоимки в пользу казны милостиво нами прощаются, с чаяньем впредь такому не повториться…

Что тут поднялось… Толпа не умолкала минут двадцать. Даже староста, позабыв о своих обязанностях, о чем-то радостно говорил с сыновьями. Только чиновник застыл на телеге со скучающим видом. Очевидно, наблюдать такую картину ему было уже не впервой. Вот и не стал понапрасну рвать глотку в попытках угомонить разошедшуюся толпу. Наконец крестьяне начали успокаиваться.

— …Выказавшему желание выйти из общины, — продолжил чиновник, — оная обязана не позднее чем через три месяца выдать землю, согласно среднедушевому наделу, определяемому старостой или комиссией. Оный крестьянин становится частным лицом с правом покупки и продажи земли…

— Ваня, так что же это делается…

— Дядь, богом прошу, замолчи. Дай послушать, — но послушать Иван уже не смог. Поднявшийся в толпе шум не давал разобрать ни слова из надрывающего голос чинуши.

— …Такова воля наша. Быть по сему.

Управляющий слез с телеги, но бросившиеся к нему мужики тут же обступили его.

— А ну, ша! — отмахнулся он. — Грамотные в деревне есть?

— Осип, Осип, — послышалось со всех сторон.

— Значит, так. Осип, поедешь со старостой в город к главному управляющему государевыми угодьями в уезде. Он бумагу составит на общинные земли.

— А можно…

— Нельзя! Мне в другую деревню надобно. Вас много, а я один, — отрезал чиновник и, усевшись в сани, хлопнул извозчика по плечу. Двойка лошадей резво сорвалась с места и на рысях вылетела вон из деревни.

— Тьфу, едрить его кочерыжку! — сплюнул приземистый мужичок в стеганом тулупчике.

— Да, ну и хрен с ним, Осип! Гуляем! — хлопнув того по плечу, радостно заорал кум Ивана.

— Не тебе ж завтра по утрени с перепою в город ехать, — хмуро убирая тяжелую руку с плеча, буркнул он. И тут же непоследовательно добавил: — А-а, где наша не пропадала! Гуляем! — лихо сдвинув шапку вперед и хлопнув себя рукавицей по ноге, быстро развернулся и чуть не бегом бросился к своей избе.

— О, так бы сразу и говорил! — захохотали мужики. — Ты, Федор, — обратился седой, но еще крепкий крестьянин к Ваниному дядьке, — проследи, чтоб по утрени и впрямь Осип со старостой уехали. Хоть как, но в сани их посади. Если только тебя никто не перепьет, — добавил он, расхохотавшись.

Смех был радостно подхвачен всеми присутствующими. Перепить Федора считалось невозможным. Последние попытки победить могучего усача оставили уже бог весть сколько лет назад.

Веселье в Степанчикове развернулось размашисто, шумно и на широкую ногу. Вечно прижимистые крестьяне, позабыв природную скупость, тащили из закромов праздничные запасы. Не обошло вниманием это событие и поголовье птицы, с мелким рогатым и не очень скотом. И, конечно, не обошлось без драки. Ну, скажите, какая же пьянка на всю деревню без доброй драки стенка на стенку? Драчунов дружно поддержало все мужское население деревни, чтобы потом, утирая разбитые в кровь губы, с веселым смехом узнавать друг у друга, из-за чего весь сыр-бор. А затем, хотя никто его и не звал, пришло тяжелое похмельное утро.

Для Ивана, как, впрочем, и для большинства жителей села, пробуждение началось с истошного крика с улицы. Вскоре крик повторился с утроенной силой. Иван поднял голову и застонал. Перед глазами все плыло, голова трещала, во рту пересохло. Крик не прекращался, превратившись в сплошной поток ругательств.

— Что же ты творишь, ирод окаянный! Дубина стоеросовая! Федор, хватит меня по снегу катать! Тебе говорю! Федор! Федор! — крик прекратился. — Ну, все, сейчас лошадь запрягу и поеду, — уже тише добавил Осип.

Да, у дяди не забалуешь, допив ковш воды и снова укладывая голову на стол, с улыбкой подумал Иван, проваливаясь в угар пьяного сна.

* * *

— Кузя, вставай… Кузя… — нежный, но настойчивый голос, наконец, достучался до адресата и выдернул его из крепкого сна о чем-то очень приятном, о чем он тут же забыл, едва уселся на кровати.

— Ну вот, такой сон испортила! — спросонья недовольно в голос сказал муж.

— Тш-ш! Детей побудишь! — горячим шепотом ответила жена.

Посидев еще минуту на кровати в тщетных попытках вспомнить, что же он видел во сне Кузьма откинул одеяло с ноги и поднялся. Почесавшись и потянувшись, Тимохов захватил курительные принадлежности и вышел из комнаты.