– Сядь сюда, – и указал на помост.

– Прошу предъявить служебное удостоверение, – догадался Володька.

– Дурогон, сядь сюда.

– Будете грубо выражаться – ударю! – И ударил бы, и умер бы там же, не отходя от кассы – и в результате сердечного припадка, резко злокачественной опухоли. Но раскладка была иной: в камерку прибыл мужик более тихого вида, бормотнул длинному в ухо – и тот отвалил, улыбаясь.

– Старший следователь Еремин Николай Антонович. Антисоветская агитация и пропаганда. Расписываться на каждом листе. Когда вы впервые познакомились?

А через сутки следствия выяснилось – ни с кем Володька не познакомился. Тогда отпала необходимость расписываться на каждом листе, и родителям сообщили, что их сын в припадке параноидной формы шизофрении отправлен прямо из цеха в больницу, – какие именно странности вы замечали за ним в последнее время, не ел ли он собственные выделения, не проявлял ли полового интереса к животным, птицам и маленьким детям, – сроки лечения устанавливаем не мы, а болезнь, мы ее лечим по нашей методике, нет, нет, он сейчас в невменяемом состоянии, вам тяжело будет, не стоит, я думаю, через дватри месяца, да-да, любые продукты, кроме спиртных напитков, он ведь пил – нечего стесняться: я его лечащий врач, алкоголизм и привел к вспышке, не знаю, не знаю, мы вам сообщим в письменном виде, все понимаю, все – еще молодой, сможет вернуться к жизни.

И никаких тебе британских парламентариев и американских корреспондентов, а родители – никому не скажут. А кому вы предлагаете сказать? Что вы предлагаете сказать мамаше-учетчице и папаше-электрику? Начальник участка в Володькином цехе сам не понимает, что произошло, а в шведское посольство Полторацких не приглашают. Лучше бы он, дурак, как все, – морды бил прохожим. Забрали бы в отделение, дали, как положено, валенками с песком – и выпустили утром. А то сколько лет дома не был и все здоровье потерял. Мертвейшая тишина вплотную обстала Володьку – автодидакта. Она была до того абсолютна и бесцветна, что учуять ее он не мог, а стоящего вокруг, всего на расстоянии вялого плевка – крик не слышал. По ходу разговора Володька поведал Плотникову, как одному украинскому националисту, когда в тюрьму переводили, усы сожгли: хотели сбрить, он отказался. Тогда скрутили его надзиратели, а ответственный зажигалку достал – и держал у отказчика под носом, покуда не обсмолил до нуля.

Все лицо обжег.

При Полторацком невозможно было писать в блокнотах – только говорить вслух, пугая выпускников специального факультета. И невозможно было спросить его, откуда прибыли такие сведения. За подобную историю можно было схватить полные семь и пять по рогам: это не отказ в защите докторской по литературе Возрождения и даже не процесс в Октябрьском районе. Но надо же бороться с произволом?! Надо. Запустим в запрещенную периодику, указав, что информация пока не подтверждена? Слушай, Володя, а он – не бандеровец? Ты, Слава, на меня не обижайся, но за такой вопрос…

Кое-как помирились.

– Слава, смотри: получается так, что мы играем в их игру. А они свою игру знают получше нашего! Вот в лагерях гонят на политзанятия: человек думает – да пошло оно к черту, пойду посижу. Не слушать, не выступать, само собой, а посидеть. А им и не нужно, чтобы ты слушал, – им нужно, чтобы ты сидел на их занятиях, вроде ничего не случилось! На свободе тоже никто не слушает, просто так сидят, куняют. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

– Володя, милый, я понимаю. Но это – как сказать? – то ли верно, то ли нет. На тех же политзанятиях можно задавать вопросы, уличать их во лжи, в невежестве… Они не соблюдают ими же созданные правила, так? Им их же правила мешают. И если мы заставим их соблюдать ими же установленные законы, этого будет ой как много!

– Я знаю, что ты имеешь в виду! Но давай возьмем выборы…

– Давай возьмем выборы.

– Что ты смеешься? Если ты пойдешь на выборы, зачеркнешь там ихнего кандидата и впишешь Андрея Дмитриевича, его, по-твоему, выберут?

– Формально это метод. Мы принимаем за действительно существующую форму Совет депутатов трудящихся. Представь себе, что несколько десятков! сотен! тысяч! человек проделали то, что ты предложил. Они станут перед дилеммой: либо признаться, что никакой демократии нет, либо соблюсти собственные заповеди. Когда какой-нибудь болван мне говорит, что я занимаюсь антисоветской деятельностью, я всегда спрашиваю: а можете ли вы привести пример моих действий или выступлений против системы Советов?! Ты понял?

…Что я могу ему сказать, что он от меня хочет, неужели недостаточно всей моей периодики, кабелей, вот уеду – скажу подробнее, резче. Сказать ему в лоб, в морду его крикливую, так называемую правду? Володя, прости, я сдохну в лагере, я не виноват, что не занимался спортом, не рубил дрова и – что ты еще делал? – не умею работать на расточно-строгально-шлифовально-дробильно-сверлильном станке. Я чувствую в нашем споре пародию на «классовое сознание»: в кавычках! А если со мной станет происходить то же, что с тобой, я умру, не дождавшись вердикта. Зачем тебе мой малогероический труп? Я сделаю все, что ты просишь, но не проси! Ты – такой, а я – такой, и не заставляй меня – а то не к кому будет тебе приходить, и спорить, и советоваться по правовым вопросам: похоронят меня, Анька одна уедет и за стоматолога выйдет.

– Слава, я не болван – все понимаю. Но так никогда не будет: они тебя все равно посадят, они с тобой не дискутировать собираются. Будешь им вреден – посадят. Безо всяких Советов депутатов.

– И тогда все станет ясно, что происходит!

– Слава, ты что?! Кому станет ясно? От всей вашей группы остался ты и…

– Володя, я тебя прошу не быть ребенком! Что это за терминология? О какой группе ты говоришь? Какая-то неприятно знакомая формулировка… Группа!

…Я его просто больше не пущу в дом, пусть Анька скажет, что меня нет; нет, она права! – расписаться и подать немедленно документы: меня выпустят быстро, я им достаточно надоел. Я, кстати, не первый из либералов, что уехал… Нет меня, Володя, прости – я тебе оттуда письмо напишу…

– Ну ладно, Слава, я пошел.

– Будь здоров; ты не сердись, что я завопил…

– Слава!

– Есть такие высказывания, что в этой комнате противопоказаны.

– Схватил. Знаешь, как уголовники говорят: фильтруй феню.

– Как это понять?

– Примерно как ты сказал: следи за своими выражениями.

– Красиво. Надо запомнить… Но и ты не забывай.

– Бывай. Ане поклон от поклонника.

– Ишь как заговорил – каламбурами!

– До свидания, старик.

…Анечка придет – вина принесет. Анечка придет – приставать будет. Разве мама хотела такого? Сколько лет прошло, а я ее фотографию боюсь на стену повесить.

Отец Михаила, доктор технических наук Борис Израилевич Липский в относительной молодости работал начальником конструкторского бюро при заместителе наркома танкостроения.