такого перенести не мог, наверняка он хочет Леля вернуть, чтобы потом его с позором выгнать. Откровенно говоря, я и сам не знаю, отчего он мне так противен.

– Ну и шут с ним. Как продвигается работа?

– Я ничего особенно и не делаю, – сказал Демидин.

– А хотели бы? – спросила Наина Генриховна.

– Честно говоря, нет, – признался Демидин. – Не хочу никому вредить.

– Что делать, – сказала Наина Генриховна. – Не мы с вами создавали эту Вселенную. Кого-то поедаешь ты, а кто-то поедает тебя.

Она взглянула на Демидина и неожиданно спросила:

– Хотите взглянуть на своё сердце?

Демидин замер. Время для него приостановилось.

– Да, – хрипло ответил он.

Наина Генриховна подошла к сейфу, открыла его, достала шкатулку и поставила её на стол. На крышке был крошечный портрет женщины.

– Фамильная шкатулка Григория Илларионовича, – сказала она медля.

– Открывайте, – попросил Демидин.

Она приоткрыла крышку, внимательно наблюдая за ним. Он разом наклонился к шкатулке, словно хотел нырнуть в неё, и его лицо обласкали блики.

Наина Генриховна приглушила лампу. «Такая красота…» – в который раз подумала она.

– Что вы чувствуете? – спросила она деловым тоном.

Демидин ответил не сразу.

– Там моя суть, – медленно сказал он. – Я таким был в детстве. Но это больше, смелее, чище. Нет, я таким никогда не был… И всё-таки это моя суть.

В его глазах были слёзы.

– Может быть, это что-то вроде гипноза? – спросила она. – Вы же учёный.

Демидин с трудом оторвал взгляд от сердца.

– Не думаю, что я смог бы его исследовать.

Он замолчал, не отрывая глаз от шкатулки.

– Возьмём лупу? – предложила Наина Генриховна.

У неё на столе стояла большая лупа на штативе, вроде анатомической.

Демидин вытер лоб.

– Давайте, – неохотно сказал он.

Они склонились над сердцем.

Демидин ожидал увидеть какие-нибудь грани или прожилки – что-нибудь указывающее на то, из чего было сделано сердце. Но сколько он ни приглядывался к деталям, на любом в самом крошечном участке поверхности сердце выглядело цельным. Он ощутил смирение перед этой сложностью. Где-то там жило его стремление к науке – не как желание самоутвердиться, а настоящая, единородная этому сиянию любовь к истине.

– Смотрите, что я недавно пробовала, – как-то слишком громко сказала Наина Генриховна.

Она взяла листок бумаги и осторожно поднесла его уголок к сердцу. Бумага начала обугливаться.

– Интересно, – удивился Демидин.

Он дотронулся до обугленного листка.

– А что, если мы к нему осторожно прикоснёмся иголочкой? – предложила Наина Генриховна. – А вы мне скажете, если что-нибудь почувствуете.

– Только осторожно, – неохотно сказал Демидин.

Наина Генриховна нашла иголку и дала её Константину Сергеевичу.

– Давайте вы сами, – сказала она.

Демидин, затаив дыхание, медленно поднёс иголку к сердцу. Он почувствовал момент прикосновения, но не рукой, а неожиданно шумом и вибрацией во всём теле.

– Осторожно! – сказала Наина Генриховна.

Но он, увлёкшись, надавил сильнее. Из сердца брызнули искры, и его руку отбросило назад.

Но оно сияло по-прежнему. Наина Генриховна перевела дух.

– Вроде бы мы с вами ничего не испортили, – сказала она.

Демидин почувствовал что-то вроде лёгкой эйфории. У него кружилась голова, а кожу на голове, плечах и шее щипало, словно на него вылили ведро шампанского.

Наина Генриховна внимательно на него посмотрела. «Как это по-мужски – заиграться с собственным сердцем», – подумала она.

Глава 24

Жизнь прожита, последние листы

В косых размывах серого дождя.

Мой белый свет, где затерялся ты.

Мой Господи, я не нашёл тебя…

Прибытие американцев

До прибытия американцев оставалось совсем недолго.

– А у нас ничего не готово, – сказала Наина Генриховна Литвинову.

Она стояла у окна и теребила платочек. Демидин маялся рядом – делать ему было нечего, но Наина Генриховна пожелала иметь его при себе.

– Работаем вовсю, – громко сказал Литвинов. – Готовят хлеб-соль, Многожён будет делать плов. Повара, продукты, уборка. Я дал указание перекрасить плац и ворота.

– Какой краской? – озабоченно спросила Наина Генриховна.

– Плац белой, а ворота зелёной.

– Красьте ворота в светло-коричневый цвет. Мы не солдафоны какие-нибудь – всё подряд зелёной краской красить.

– Слушаюсь! – молодцевато ответил Литвинов.

– Вы специально со мной так разговариваете?! – взвилась Наина Генриховна. – Я вам говорю, что мы не солдафоны, а вы мне отвечаете «Слушаюсь»?!

– Никак нет, – перепугался Литвинов.

Наина Генриховна только рукой махнула.

Гарнизон выскоблили до блеска. На плацу освежили белые разделительные полосы, ворота и вышку перекрасили в светло-коричневый цвет, а дорожку к поцелуйному болоту присыпали свежим песочком.

Солдат загнали в бараки и пригрозили им страшными карами, если хотя бы звук донесётся из барака.

В гарнизоне стало необычно тихо. На плацу вертолёт с гостями ожидала небольшая группа встречающих.

Закатное солнце пучилось сквозь облачную бахрому, словно воспалённый глаз языческого бога. Наина Генриховна была одета в багровое платье. Литвинов нарядился в белый мундир и так надушился одеколоном, что у и без того раздражённой Наины Генриховны дёргалась шея. У Демидина от этого запаха щекотало в носу.

Всё было готово, и последние минуты текли медленно. Наконец до них донеслось далёкое стрекотание. Литвинов взглянул на часы.

– По расписанию, – одобрительно сказал он.

С северо-западной стороны неба к гарнизону приближалась металлическая искра. По мере того как она увеличивалась, росло удивление встречавших – искра превратилась в переливающуюся в закатных лучах каплю, а потом стала похожа на серебряную стрекозу. Стало видно, что вертолёт и в самом деле облачён в сверкающее покрытие. Он был велик, но приземлялся с кошачьей мягкостью. Пропеллер ещё не перестал крутиться, а дверь уже отползала в сторону и из-под неё выдвинулся трап.

– Живут же люди! – восторженно сказал кто-то.

Наина Генриховна резко обернулась.

– Кто это у нас такой завистливый? – злобно зашипела она.

Из толпы локтями вытолкали перепуганного лейтенантика.

– С тобой, Чухонцев, я потом разберусь, – пообещала Наина Генриховна и повернулась в сторону гостей.

К трапу уже нёсся Хрусталёв с перекинутым через руку расшитым полотенцем и подносом, на котором высился традиционный каравай. Навстречу спускались американцы. Впереди группы военных шёл высокий седеющий блондин с похожими на голубые льдинки глазами. На его пальце мерцал платиновый перстень. За блондином шёл коренастый смуглый человек с тигриными усами, затем несколько военных. Последней из вертолёта выпорхнула похожая на мышку женщина с лёгким портфельчиком. Она прохладно улыбнулась, ни на ком конкретно не останавливая взгляд.

Красавец-блондин подошёл к Хрусталёву и воткнул холёный палец в подставленный каравай.

– Это ваш есть такой народный обычай? – спросил он у Хрусталёва.

Наина Генриховна радостно ухмыльнулась.

– Рэй! Хватит придуриваться, твой русский не хуже моего, – закричала она.

Американец