— Просто благодаря тебе она обрела в моих глазах совершенно иное измерение, иной объем. Вот и все.

— Мне казалось, ее прежнего объема тебе вполне хватало.

Он задумывается.

— Спорить я не собираюсь. Просто мне такая идея в голову пришла. Но если ты слишком величественна для того, чтобы воплотиться в образ очаровательно человечной и жизнерадостной представительницы обездоленной расы… мне просто нечего больше сказать.

Теперь задумывается Эрато.

— Только первоначальный курс?

— Ну, между прочим, мы могли бы ей поручить…

— Поручить что?

— Не существенно.

— Нет, пожалуйста, продолжай.

— Ну, мы могли бы поручить ей все, с начала и до конца. То есть она могла бы быть тобой. Опять стала бы смуглой музой. Просто чтобы хоть чуточку поднять среднее число. — Она не отвечает. — Но я, конечно, буду о тебе скучать.

— А других идей у тебя нет, Майлз?

— Пожалуй, нет. Кроме предложения, чтобы ты надевала туфли не с таким острым носом, когда собираешься пнуть меня, беззащитного, в бок…

Небольшая пауза, затем она снова приподнимается на локте. Ее лицо — сплошное раскаяние — склоняется над ним.

— Любимый мой, бедненький. Мне кажется, ты просто неожиданно чуть-чуть пододвинулся, а я уже не могла остановиться.

— Двадцать девятый раз!

— О Майлз, неправда! Покажи мне, где болит. Дай-ка я как следует это место поцелую. — Она перегибается через него и целует это место как следует, потом выпрямляется и с упреком смотрит на него сверху вниз. — Дорогой, это так по-английски — копить все в себе! Про сестру Кори и ее груди, например. — Она с минуту взирает на него вдумчиво оценивающим, хотя и любящим взглядом. — Ты порой кое-кого мне напоминаешь.

— Кого?

Все еще опираясь на руку, она проводит другой рукой по его груди, добирается до живота и круговыми движениями гладит ему кожу у пупка.

— Я даже не помню, как его звали. Он был никто. Ну, если по правде, это был мой друг… Я его делила с другой моей сестрой — Талией. Его звали Чарли. Но он предпочитал меня. Просто смех да и только.

— И кто же он был, этот Чарли?

— Дай-ка я поближе к тебе пристроюсь. — Она занимает прежнее положение. — М-м-м, как приятно. Чарли был… о Боже, моя память… Если б только их было не так много. — Ее рука похлопывает его по плечу; наконец последний — торжествующий — хлопок. — Француз.

— Это было во Франции?

— Да нет. В Греции. Вот уж точно, что в Греции.

— Но «Чарли» — не…

Правой ладонью она закрывает ему рот — молчи.

— Майлз, я знаю. Это у меня такая система. Довольно абсурдная, правда. Подожди минутку. Француз… а, вот оно! Так и знала, что в конце концов доберусь куда надо! Ква, ква, бре-ке-ке-кекс! Одна из его пьес была про лягушек[110].

Он не сводит глаз с потолка.

— Да почему же — Чарли, Господи прости?

— Ну, его настоящее имя такое длинное. Никак не могу его запомнить.

— Мы — в Афинах пятого века?

— Милый, я не могла бы поклясться, что точно помню дату. Но ты, конечно, прав, это и правда было в Афинах и задолго до появления дискотек и онассисов[111]и всего прочего в этом роде. И так давно, что тебе нет причин ревновать, но я правда по-настоящему любила Чарли, он ведь оказался одним из тех четырех мужчин в Афинах, которые не были извращенцами; так что, если честно, нам, женщинам, не из чего было особенно выбирать, и мы с Талией подарили ему идейку для другой пьесы — с очень миленькими женскими ролями, и он развил сюжет просто блестяще, впрочем, если честно, там была одна шуточка про милетских жен, которая… но это уже совсем другая история[112]. Мы ходили навещать одного старого психа. Он жил в кошмарной квартире, в низком первом этаже, рядом с рынком, света там совершенно никакого, больше на пещеру похоже, чем на квартиру, и хуже того, когда мы пришли, он сидел в самом дальнем углу, скорчившись над огнем… а день был просто раскален от зноя. Ты и представить себе не можешь. Только глупому старому дурню до нас и дела никакого не было, он на меня едва взглянул, когда Чарли нас познакомил. Разумеется, я явилась туда инкогнито, так что он понятия не имел, кто я такая. Только я думаю, он все равно внимания не обратил бы, даже если б знал. Кажется, единственное, что он способен был делать, — это показывать идиотские теневые фигуры на стене: поставит руки перед огнем и показывает. Будто мы с Чарли четырехлетки какие-нибудь. Трудно поверить, но видно какой-нибудь ребятенок как раз накануне показал ему, как эти штуки делать. Я с первого взгляда поняла, что он в маразме. И место ему — в доме для престарелых. Тебе надоело?

Он смотрит в потолок.

— Продолжай, продолжай.

— Ну, я хочу сказать, должен же быть предел всем этим птицам с крыльями и смешным рожицам и волчьим мордам[113]. В конце концов у нас с Чарли все это просто в зубах навязло, и Чарли — просто так, ради шутки — предложил, чтобы я все с себя сняла; помню, на мне было такое довольно миленькое изящное платьице светло-шафранового цвета, а по подолу — полоса основного тона, вышитая красной шерстью, я его за неделю до того купила на весенней распродаже в прелестном кефалонийском[114]бутике, как раз за Стоей[115], потрясающий фасон… новенький с иголочки хитон и как раз в моем стиле… Так о чем это я?

— О том, чтобы снять его перед…

— Ну, знаешь, просто чтобы выяснить, как моя нагая тень будет смотреться на стене, и чтобы хоть какое-то удовольствие бедняге маразматику доставить… и знаешь, что из этого на самом деле вышло? Он схватил метлу, что у камина стояла, и начал выкрикивать дрожащим голосом ужасные оскорбления в адрес бедного Чарли. Что если Чарли решил, что его на все готовая хористочка — прямо такими словами! — это его, старого психа, представление об идеальной женщине, то ему — Чарли — надо как следует проверить свои вульгарные водевильные мозги. А потом ему хватило наглости заявить, что у меня нос слишком длинный и брови неправильно выщипаны, что мой божественный хитончик на три дюйма короче, чем надо, руки и ноги слишком тонки, а попка недостаточно оттопырена… ну конечно, это последнее замечание как раз и раскрыло все карты. Он был точно такой, как все афинские мужики. В реальности, идеальной женщиной для него был идеальный мальчик. Чарли так и сказал ему — прямо в его злосчастную физиономию. И если бы не успел отпрыгнуть назад, тот залепил бы ему метлой прямо по голове. Пришлось уносить ноги. А старый псих стоял в дверях, размахивая своей дурацкой метлой и выкрикивая всякую ерунду, что вроде он напустит на нас своих хранителей — Бог его знает, что он хотел этим сказать, — за то, что мы вторглись в… — Она замолкает на мгновение. — Он был этот, как его…