— Будь любезна, скажи все-таки, как твоя работа по-настоящему называется.

— Но, мой милый, я же только что тебе сказала.

— Под каким названием она теперь известна?

Ее пальчик рисует на простыне кружки и овалы.

— Дорогой, мне неловко. Я же никогда никому про это не говорила. Не признавалась, что на самом деле ее написала я. Во многих отношениях она так примитивна… наивна. Не говоря уж о том, что все города там просто перепутаны.

— А что, там так уж много конкретных названий?

Она мешкает, продолжая рисовать кружки на простыне.

— По правде говоря, довольно много.

— Так она о путешествии?

— Думаю, что-то вроде того.

— Я, конечно, ни на миг не мог бы предположить, что по какому-то совершенно невероятному совпадению это путешествие началось сразу после разграбления Трои?

— Дорогой, мне не очень хочется отвечать.

— И может, она чуть больше известна под названием «Одиссея»?

Она резко садится и отворачивается, закрыв лицо руками.

— О Боже, Майлз! Какой кошмар! Ты догадался!

Он закладывает руки за голову, продолжая смотреть в потолок. Она взволнованно оглядывается на него, затем импульсивно поворачивается и прижимается к нему всем телом.

— Мой дорогой, не ревнуй, пожалуйста, не надо завидовать мне из-за того, что моя единственная, неловкая и незначительная попытка что-то написать по счастливой случайности стала чем-то вроде бестселлера.

Он поворачивает голову и встречает ее встревоженный взгляд.

— А я-то полагал, что сейчас у нас период отдыха.

— Конечно.

— Как же ты смеешь утверждать, что я еще невозможнее, чем ты… и из-за чего — из-за незначительного, совершенно проходного замечания о чьей-то там груди… просто абсурд какой-то. Да любой ученый-античник знает, что Гомер был мужчиной.

Она резко отстраняется, заняв прежнюю позицию.

— О Майлз, я тебя обидела!

— Да он совершенно очевидно был мужчиной. Он же был гений. Если хочешь знать, завидуешь ты, а не я!

— Теперь я жалею, что подняла этот разговор.

— И хорошо сделала. Потому что это показывает, как работают твои мозги. Уровень твоего интеллекта. Если б ты на самом деле хотя бы прочла эту чертову поэму, ты поняла бы, что Одиссей вернулся в Итаку единственно из-за того, что понятия не имел, где взять другой корабль и где команду себе подобрать. И между прочим, Гомер с самого начала его гребаную женушку раскусил. Недаром она там все прядет да прядет. Всем прекрасно известно, почему паучьи самки так пауков любят.

Она нежно прижимается к нему:

— Майлз, не надо. Я сейчас расплачусь. Прямо как Пенелопа.

Он вздыхает:

— Ну ладно. Разумеется, он не мог сентиментальных слюней туда не подпустить. Думаю, даже в те времена приходилось хоть косточку обглоданную да бросить женщинам-читательницам на потребу.

— Будь добр, не произноси слово «женщины» так, будто это ругательство. И пожалуйста, обними меня, как раньше.

Пару минут он лежит без движения, потом все-таки вынимает правую руку из-под головы и обвивает ее плечи, с тем моментальным и глубоким проникновением в самую суть женской иррациональности, которое так характерно для мужского ума; еще минута, и он принимается поглаживать ее спину.

— Ну хорошо. Поверим, что ты подсказала ему парочку идей. Цирцея там, Калипсо и всякое такое.

Она чмокает его в плечо:

— Спасибо, дорогой. Как мило с твоей стороны так широко мыслить.

После этой небольшой стычки они лежат молча. Вскоре, однако, он нарушает молчание и говорит, тщательно выдерживая нейтральный тон:

— А мы так ничего и не решили насчет следующего раза.

— Нет, решили. Меньше слов. Больше дела.

— Одно из мест, где мы могли бы кое-что вставить, знаешь какое? Где ты отворачиваешь лицо и смотришь в сторону с таким видом, будто тебе все наскучило, будто все тебе противно, и говоришь: «Лучше бы ты просто трахнул меня, и дело с концом». — Он на миг замолкает. — Я подумал, может, в следующий раз так и сделать?

— Дорогой, это звучит просто великолепно. Ты хотел бы, чтобы я по-прежнему притворялась, что мне все наскучило и противно, или наоборот?

— Это тебе решать.

Она тесно прижимается к нему.

— Какое значение имеют глупые чувства женщины? Я хочу того, чего хочешь ты. Ты же МУЖЧИНА.

— Но ведь это ты БЕССМЕРТНА.

— Мой милый, право же, мне все равно.

— Но я настаиваю.

— Ну ладно. Я притворюсь, что наслаждаюсь.

— Я вовсе не хочу, чтобы ты притворялась.

Она некоторое время молчит.

— Я всегда чувствую, когда ты на меня сердишься.

— Да не сержусь я на тебя. Нисколько. Только вот… ну, все это нужно как следует организовать. Невозможно импровизировать, ничего сначала не продумав.

— Конечно, дорогой.

— Никто не сядет за столик в ресторане, не посмотрев на меню и не решив, что он будет есть.

— Конечно, Майлз.

— Я просто хочу сказать, что мы несем определенную ответственность за наши три и три десятых с рецидивами.

— Дорогой, ну конечно же.

— Не говоря уж обо всем остальном, у тебя-то впереди бесконечные тысячелетия для того, чтобы этим заниматься. Тогда как я…

— Майлз!

Пауза.

— Мы же твердо держались четырех-пяти на вариацию, вплоть до десятой. А с одиннадцатой вплоть до двадцатых все у нас просто вдребезги рассыпалось.

— Ты меня в этом винишь?

— Да вовсе нет. Нужно только побольше концентрации. С обеих сторон. — Он продолжает, прежде чем она успевает ответить: — Не говоря уж обо всем остальном, существует масса всяческих… повествовательных альтернатив, исследованием которых мы всерьез не занимались.

— Например?

Он рассматривает потолок.

— Я подумал, что первоначальный курс лечения я мог бы пройти с сестрой Кори. Например.

Пауза.

— Майлз, я могу, как женщина, сообщить тебе, что она…

— Знаешь, я нахожу несколько странным, что она была достаточно хороша для величайшего поэта всех времен и народов, но, оказывается, недостаточно хороша для меня.

— Если ты находишь, что кратковременное engouement[109]типичного провинциала бордельной шлюшкой, вывезенной с Барбадоса четыре сотни лет назад… — Она замолкает. — Конечно, я понимаю, я ведь всего-навсего богиня.