– Да объясни уже наконец! Что ты как этот! Придурок какой-то!

Димка внезапно берет себя в руки. Обе половины его лица обреченно смотрят на девочку.

– Марина погибла, Оль. Марина Левченко.

4

Она не поверила. Взвешенно и спокойно объяснила, почему этого не может быть. Они разговаривали с Мариной шесть дней назад – это раз; Марина выглядела совершенно здоровой – это два; они поссорились, а значит, должны непременно помириться – это три. Люди не умирают, не помирившись. Этот последний аргумент казался Оле самым убедительным. Смерть должна приходить вовремя, иначе какой во всем этом смысл?

– Ты что-то напутал, – снисходительно объясняла она Димке, который молча смотрел в сторону и хрустел пальцами. – Тебя Грицевец разыграл, что ли? А ты повелся… Как лох, Синекольский!

В конце концов он взял ее за руку и вывел на улицу. Они шли по дороге и видели людей, которые стягивались к дому Левченко. Оля сначала расспрашивала Димку про райцентр, не желая отвлекаться на выдумку о Марининой смерти. Но вскоре притихла. Людей становилось все больше, и к палисаднику они подошли уже в неплотной толпе. Все как-то выжидательно молчали, словно прислушиваясь, кто первый даст сигнал.

День стоял теплый и пасмурный. На провисших проводах качались ласточки.

– Где сам герой-то? – раздался старческий женский голос.

– В отделении, где еще, – отозвались с другого края. – Кается.

Рядом с Олей кто-то восхищенно крякнул:

– Ишь! Кается он!

– Да теперь-то уж чего…

– Срок себе скостит, чего.

– Какой срок? Там вышка маячит!

– Больно ты знаешь…

Люди перекидывались короткими репликами, стоя вокруг пустого дома с открытыми окнами. Стояние было бессмысленно, но никто не расходился. Это походило на неведомый ритуал, и Оля участвовала в нем наравне со всеми.

Ее охватила странная бесчувственность, подобие сердечной глухоты. Она слышала все, что происходило вокруг. Из коротких нитей оборванных фраз сама собой ткалась картина произошедшей трагедии. Но душу ее это никак не затрагивало. Душа оставалась неподвижной, точно камешек в глубине пруда, чью поверхность колеблет мелкая рябь.

Ей только было немного удивительно, как она не догадалась обо всем раньше.

Неисчезающие синяки на худых руках («Олька, я корова! Снова дверь поцеловала всей тушкой»). Водолазка в жаркую погоду («Футболки в стирке; да мне нормально»). Грязные слухи, которые были правдой. Игра в тюремщика и заключенных, придуманная Мариной.

Беги, девочка, беги из этого дома! Слышишь – ключ поворачивается в скважине? Думаешь, ты единственная в поселке умеешь определять настроение вернувшегося мужчины по звукам его шагов?

Прыгай в окно, девочка. Тебе не стоит видеть, что сейчас произойдет, да и просто не стоит оставаться. Он бывает страшен и может обидеть тебя. Он голем, глиняный монстр, науськанный собутыльником. Ему очень редко бывает по-настоящему смешно, – возможно, поэтому он так часто смеется, надеясь имитацией веселья разогнать свою угрюмую тоску.

Лови печенье, девочка. И удирай, сжимая в кулаке хрустящие квадратики, – невинная и счастливая в своем неведении. Тебе хватает горьких открытий, чтобы добавлять к ним новые.

– Блудила девка, – невозмутимо говорят рядом с Олей.

– Да-а-а… А пела хорошо!

– Ох, светлая память!

Кто-то крестится. Кто-то закуривает и разгоняет ладонью дым. Ветер качает ветви березы, за лес уплывает облако, похожее на остров, ласточки срываются с проводов.

– …внутри бы… Отмыть там, прибраться.

– Нельзя. Может, экспертизу будут проводить или еще чего…

– А поминки как?

– До поминок дожить надо.

– Одна, вишь, не дожила, – неуклюже острит кто-то.

Оля задирает голову к небу, как будто там можно разглядеть Марину.

Небо высокое и пустое. Ни облака, ни ласточек.

Катерина

Он нашел тела младенцев. Не помогла ни одна из моих ловушек. Каким-то образом ему удалось обойти их. Удивительно, что здесь до сих пор нет полиции. Но скоро она появится – едва этот человек задаст один-единственный правильный вопрос.

Бессилие разливается во мне грязной лужей, в которой снуют бурые пиявки – мой страх.

Я помню день, когда они появились впервые.

Мне вплели в волосы алую ленту, Мине купили розовые туфли. У нее широкая нога. Отец рассказывал, что сначала искал обувь в детском отделе, но продавщицы подняли его на смех. Нам тоже было смешно – и мне, и Мине, и нашей матери, – когда мы слушали его.

Вся деревня собралась на праздник. В те времена здесь жило куда больше людей. Явились матроны, обсаженные крошечными детьми, словно ивы – птичьими гнездами; приковыляли старухи – их совиные лица таращились из крахмальных платков. Старики и молодые мужчины надели лучшие костюмы. В наших местах «лучший» означает «единственный». Даже мой отец пришел в белоснежной рубашке, под руку с матерью, в те времена еще носившей голубое.

Лиза, наморщив брови, писала на подошве туфли имена своих подруг, иногда вскидывая голову, чтобы пересчитать их. Никого нельзя забыть! Та, чье имя сотрется первой, вскоре сама выйдет замуж. Черные глаза двоюродной сестры Иоанны неотрывно следили за ее руками.

У Иоанны взгляд человека, который что-то потерял, а голос такой, будто она что-то нашла. Мужчины спотыкаются, услышав, как смеется Иоанна. Она была одета скромнее всех гостей, даже руки не открыты. Но когда Иоанна танцует, кажется, будто она пляшет нагишом.

Мы смеялись, хлопали в ладоши, швыряли горсти твердого риса, выкрикивали поздравления. Затем все вместе двинулись к дому, где стояла кровать новобрачных.

У нас есть традиция: первым на постель сажают самого маленького ребенка из всех, кто найдется среди гостей. Какого пола ребенок, таким будет и их первое дитя.

Из толпы вытолкнули малютку Гого: он стеснялся и пытался спрятаться за юбками своих кузин.

– Гого, забирайся на постель!

– Подсадите его!

– Точно ли Гого? Не Мария?

Стали сравнивать возраст детей, и когда выяснилось, что Гого младше, все разразились аплодисментами. Мальчик-первенец – это к счастью.

– Полезай, дурачок!

Старый седовласый дед подсадил Гого. Все почтительно замолчали, глядя на малыша, восседавшего на вышитом золотыми нитями покрывале. С его крошечных сандалет падала земля, но никто даже не поморщился.

– Поздравляю, Георгий, Лиза! – выкрикнула мать жениха, словно их ребенок уже появился на свет.

Тогда я заговорила.

– Мальчик от Георгия родится у Иоанны, а не у Лизы, – громко сказала я. – У Лизы будет девочка. Вы перепутали!