Без понятия, что наплели остальные. Я написала, что очень хотела бы прожить свою жизнь хоть как-нибудь, но пока выходит так, что жизнь проживает меня, и больше всего это похоже на то, что тебя пережевывает большая корова и даже не особо вдумывается, что за дрянь у нее во рту.

Я честно пыталась придумать что-нибудь еще. Не смогла.

Не знаю, что мне поставили за сочинение.

Кажется, оно было вообще без оценки. Просто чтобы занять нас хоть чем-нибудь. Я, кстати, только сейчас это поняла.

Ветер поднимается… Мне уже скоро пора. За многие вещи нас никто не будет оценивать. Они ни для чего не нужны, они случаются просто так. Ты просто так умерла. Ни для чего. Жизнь не изменится с твоей смертью. Твоего мужа посадят, конечно. А в остальном все будет по-прежнему. В Русме все как шло, так и идет. Отец вчера замахнулся на мать отверткой. Мне показалось, он ее вот-вот в глаз ударит. И у него такое лицо стало… Как у рыбака, который вытягивает из реки щуку или сома килограмм на двадцать. Как будто он воткнет ей в глаз отвертку и сразу кинется к своим приятелям – показывать, какую огромную жирную маму он убил. И руки будет так разводить… Широко. А все станут хлопать его по плечу и говорить, что он, конечно, приврал, но только самую малость. – Оля замолчала, рассматривая след лопаты на влажной земле. – Ладно, мне пора. Я тебе завтра еще что-нибудь расскажу.

Цветов на могиле было немного: подвядшие красные розы, несколько букетов хризантем и венок от скорбящих сотрудников дома культуры. Оля дошла до участка, где была похоронена Пудра, взяла несколько свежих букетов и потащила их обратно. Манины цветы она красиво разложила между хризантем и роз, а венок поставила в изголовье, хотя он ей не очень нравился.

– Смотри, как красиво!

Но чего-то недоставало. Девочка огляделась и вырвала с корнем молодой лопух, выросший возле соседней ограды. У него была замшевая изнанка и прожилки, напомнившие ей реку Енисей в контурных картах по географии. Оля воткнула лопух с Енисеем в центр вскопанной земли, и странным образом он объединил хаотично разбросанные цветы в единую композицию.

«Завянет – новый сорву».

2

Елена Васильевна была права.

Если вчера было плохо, а сегодня еще хуже, то завтра наступит каюк. «Это же геометрия, – думает Оля, – как я раньше не догадалась». Через две точки можно провести только одну прямую, и эта прямая – горка, по которой они с мамой катятся, как две пустые бочки. Может бочка сама затормозить? Вот то-то же.

– В нем что-то изменилось, – говорит она Димке.

Они стоят на краю поля, возле той самой канавы, где Оля торжествовала над павшим Грицевцом. Кажется, это было очень, очень давно. На днях через канаву перебросили крепкие широкие мостки. Теперь, даже если бы бидон у нее в руках был из чугуна, ей не удалось бы сбить Женьку в грязь.

– Все-таки умеют некоторые вещи совершаться вовремя, – бормочет Димка, и Оля понимает, о чем он.

Ее победа, казавшаяся огромной, как воздушный шар, после Марининой смерти съежилась до размеров теннисного мячика. Он лежит в ее ладони, приятный на ощупь. Но больше никуда, никуда не может ее поднять.

– Ты про отца говорила, – напоминает Синекольский.

Они переходят по мосткам и оказываются по колено в траве.

Три дня назад здесь расцвел рапс – сразу, одновременно, как золотой вздох освобожденного от холода поля. Лимонно-зеленое одеяло простирается до самого леса, и над ним плывет, густея, медовый аромат. В этом аромате купаются сотни пчел; воздух наполнен их жужжанием. Если закрыть глаза, кажется, где-то очень далеко беспрестанно бьет хриплый низкий колокол – в глубине земли, под ногами.

– Офигеть… – завороженно говорит Оля.

Она касается ладонями мягких цветочных головок.

– Вот цапнет пчела, обе офигеете.

Оля молчит. Красота и безмятежность цветущего поля отзываются в ней какой-то острой горечью, болезненным восторгом, словно она – приговоренный к смертной казни, знающий, что через пять минут его расстреляют среди этих золотых цветов.

– Рассказывай.

Синекольский бросает свою куртку, приминая траву. Они садятся рядом, и качающийся под ветром рапс укрывает их от посторонних взглядов. Чердак перестал быть безопасным местом. А здесь их никому не найти.

– Это из-за смерти Марины, – неохотно говорит Оля. – С ним что-то случилось.

Димка косится на ее руки. Оля непроизвольно одергивает вниз рукава, натягивает до кончиков пальцев.

– А то я дурак, – фыркает он. – Ни разу не допетрил, с чего ты в рубашке. Давай, закатывай. Сидишь тут, преешь, как леший в бане.

– Почему леший? – улыбается Оля.

Но рукава все-таки закатывает. Синяки уже позеленели и выглядят не так жутко, как позавчера.

Короткое ругательство вырывается у Синекольского.

– Эй! – Оля беззлобно дает ему подзатыльник. – Без мата!

– Ладно. Чего он, совсем озверел?

Озверел. Это правильное слово.

Что-то произошло с отцом в тот день, когда поселок поразила страшная новость о смерти Марины Левченко. Зверь жил в нем всегда – омерзительная тварь, единственный раз явившаяся Оле тогда, на кухне, после убийства Пудры. Однако отец скрывал его, как скрывают уродство или болезнь. Теперь же все изменилось.

– Он по голове ее начал бить, – выдавливает Оля. – И ногами. Меня больше не подпускает к ней. Я пыталась… – Она бросает взгляд на свою руку. – Отшвыривает. Я думала, после смерти Марины он… ну… что это его как бы…

– …отрезвит, – подсказывает Димка.

– Ага. Что-то вроде того.

Гибель Марины должна была все изменить. Оля, пораженная ее чудовищной смертью, не могла не думать о том, что для их семьи эта беда должна обернуться благом. Отец воочию убедился, к чему могут привести его издевательства. Если он не остановится, то рано или поздно разделит судьбу Виктора Левченко. Жена мертва, муж в тюрьме – разве такого будущего он хочет? Оля спрашивала себя и отвечала твердо, без малейших сомнений: нет. Он умный. Он остановится.

– Вчера за нож схватился. – Она разминает в пальцах сорванный цветок. – Кричит: ты мне изменяешь, паскуда. И глаза белые, как сырое яйцо.

– Оно желтое.

– Ну, как вареное яйцо. Белок. Любишь белок?

– Терпеть не могу.

– И я…

Отец должен был взять себя в руки и устрашиться пропасти, открывшейся перед ним. Вместо этого зверь поднял морду на запах крови и призывно заворчал.

– Он как будто спятил, понимаешь? То кричит, что мать ему изменяет. Хотя это бред, она с работы до дома добегает за шесть минут, где ей изменить, на дороге, что ли? То орет, что мы все над ним смеемся. Мы – смеемся! Прикинь!

Она горько усмехается. С ходу не вспомнишь, когда последний раз ее мама искренне смеялась. Кажется, когда они смотрели «Человека с бульвара Капуцинов».