Подошло время, когда основной этап в испытаниях двух базовых комплексов истребителей воздушного боя закончился, интенсивность лётной деятельности заметно спала, а вместе с этим потускнели краски и самой жизни. На несколько лет вперёд не предвиделось испытаний принципиально новых опытных машин, кроме модификаций уже испытанных. Находящийся в проектировании в ОКБ Микояна истребитель 1990-х годов я считал для себя светлой недосягаемой мечтой, на которую возрастной ценз уже накладывал свои ограничения. Роковой 50-летний рубеж, за которым начинается сплошная «тьма» гражданской жизни, не за горами. Подобные тоскливые мысли всё чаще лезли в голову. Утреннее пробуждение уже не радовало, как раньше, когда, не успев подняться с постели, кидался взглядом к окну, с профессиональным интересом оценивая метеообстановку в небесной «канцелярии» и заранее предугадывая, какие из запланированных на сегодня полётов удастся выполнить. Всеми мыслями и чувствами я был уже Там — на своём основном рабочем месте. Но в последнее время я уже не ощущал в испытательной работе той новизны, что сопровождала меня многие годы, и к которой привык, как привыкают к воздуху, которым дышат. Всё меньше было «интересных» полётов, всё больше служебных командирских обязанностей, не приносящих удовлетворения. Даже успехи сына не могли изменить общего настроения, хотя он и принял решение поступать в Качу. В обществе было общепринятым мнение о том, что сын дипломата станет дипломатом, а сын военного — военным. Однако в данном случае парнишка в четырнадцать лет прыгает с парашютом и успешно осваивает первоначальную программу обучения на «Бланике» с буксировкой за самолётом, и именно там, где когда-то я начинал свои первые робкие шаги в пятом океане. Когда в семнадцать мой сын вернулся с Алтайских гор настоящим планеристом и я увидел его горящие от радости Полёта глаза, стало ясно — появился ещё один «летающий» человек.

Нельзя сказать, что, оглядываясь вокруг, я «вдруг» обнаружил то, чего раньше не замечал. Разлагающий общество «запах» застойных времён проник в армию, а с некоторых пор появился и в нашем институте, достигнув степей Заволжья. Методы руководства и психологический климат строевых частей разъедали, как ржавчина, сверху вниз испытательную среду. В политотделе института популярностью пользовались офицеры, умеющие выступить за трибуной в духе «генеральной» линии партии; стала в почёте показная исполнительность и способность «забывать» своё мнение перед мнением начальника. Творческий характер работы всё больше подменялся директивным. При разборе недостатков в лётно-испытательной деятельности лётчик уже не имел права на ошибку, вина и наказание за которую следовали теперь за каждым из них по пятам, словно тень. Раньше вновь назначенные командиры не приобретали ничего, кроме дополнительной ответственности, а лётный состав, нацеленный на испытания, не особо стремился к командным должностям. Однако политика распределения дефицитов в какой-то мере повлияла на психологию офицеров, отдельные из которых меркантильные интересы ставили выше профессиональных. Народная пословица — «рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше» — всё чаще стала находить своё применение. Политработниками, как правило, назначали офицеров несостоявшихся как специалисты, трибунных демагогов или любителей «тёплого» местечка. Партия не обижала своих представителей в армии ни воинскими званиями, ни должностными окладами, передвигая их по своему усмотрению собственными отделами кадров. За время своей службы я нередко встречал таких, которые поднимали «на щит» тех, кто усердно конспектировал первоисточники вождей пролетариата, но брали на заметку инакомыслящих и независимых в своих суждениях офицеров; занимались семейными проблемами подчинённых с тем, чтобы потом с трибуны дать «принципиальную» оценку морально неустойчивым. И этих политработников приходилось молчаливо терпеть, как терпят надоедливое, но существующее в природе, насекомое. Партийные собрания превратились в скучную обязаловку, с постоянными призывами самим себе повышать бдительность, укреплять дисциплину и одобрять очередное Постановление ЦК КПСС. А ещё заслушивания очередного «персонального» дела на коммуниста, совершившего в полёте какой-либо промах, и настойчивое желание политработника наложить на него партийное взыскание, как будто коммунист не может ошибиться даже в небесах. Вот и сейчас один из них, начальник политотдела Управления, прибывший к нам из Лаоса, где три года «работал» в качестве советника, целыми днями отираясь в комнате для отдыха лётного состава с дымящейся сигаретой во рту, вёл праздные разговоры о так понравившейся ему жизни в Индокитае. Он был по-детски удивлён, узнав о неожиданно свалившемся на него дисциплинарном взыскании после одной случившейся у нас аварии самолёта. Полковник с животом солидного бармена пыхтел от возмущения:

— Мне-то за что? Вы тут летаете, самолёты бросаете, а мне взыскание?!

И к такой окружающей действительности мы не то чтобы привыкли, но старались, видимо, её поменьше замечать. Жизнь в армейской среде позволяла получать информацию о положении дел в стране в основном из официальных источников. Тем не менее, любому нормальному человеку невооружённым взглядом было видно, что на самом «верху» явно не всё в порядке. Поэтому с появлением М. С. Горбачёва появились надежды на серьёзные перемены. Народ приветствовал демократию и с упоением слушал нового Генсека, «заглядывая в рот». Лишь через несколько лет стало очевидным: разглагольствования о демократии — это ширма для гораздо более серьёзных перемен, нежели мы думали.

А тогда, в первый год «перестройки», в среде лётного состава царило весёлое оживление. Лётчики всей грудью вдыхали «свежий ветер перемен», бросившись к свободе в мышлении и творчестве, словно птицы из надоевшей им клетки. Они стремились занять более достойное место как испытатели в деле создания новой авиатехники; хотели, чтобы она принималась на вооружение не в силу ведомственных интриг, а исходя только из интересов государства. Двое из них, выбранные коммунистами в партийное бюро Службы лётных испытаний истребительной авиации, взялись претворить мысли и желания товарищей в практическое действие, обратившись с письмом в адрес военного отдела ЦК КПСС. Раскрывая причины недоиспытанности техники, авторы возложили часть вины на Службу вооружения при Главкоме ВВС, предлагая переподчинить её Министру обороны и мотивируя это тем, что заказывающий орган и орган, оценивающий готовую продукцию, не должны находиться в одних руках. Первая реакция «сверху» была абсолютно стандартной — письмо «спустили вниз» к Главкому, который переадресовал его начальнику ГК НИИ ВВС с резолюцией: «Разобраться и доложить». Началась «разборка» с применением «силовых» приёмов. Стоило авторам письма не согласиться с предложением командования «…отказаться от содержания письма и раскаяться», как тут же им было объявлено, что отстраняются от лётно-испытательной работы. И вдруг, словно «гром среди ясного неба», пришла команда: «Отбой!». В чём дело? Ну и народ пошёл, «голыми» руками не возьмёшь! Оказывается, один из «писателей» заранее заручился поддержкой ответственного работника военного отдела ЦК. В Службу вооружения ВВС выехала комиссия. Командование института, «тормозя на полном ходу», спускало «пар», выполняя указание «пока не трогать». Политработники деятельно составляли список «осуждённых», не обращая внимания на предлагаемый им протокол партийного собрания с резолюцией: «Проголосовали „за“ единогласно». Так прошёл год. Обе стороны, сохраняя внешнее спокойствие, готовились к решающему разговору. Наконец, прилетели работники ЦК КПСС и провели «слушание дела». «Обвинители» оказались слабо подготовленными к защите своих позиций на таком высоком уровне, а «обвиняемые», наоборот, осведомлённые о содержании письма, «защищались» со знанием дела. Комиссия улетела, всё утихло. Но через некоторое время началась «чистка» коллектива лётной Службы от «демократов». Первым был уволен из армии «по собственному желанию» заместитель начальника лётной Службы по политчасти как главный виновник «крамолы», а затем и авторы письма. Во всей этой истории я как заместитель начальника Управления завоевал у командования авторитет «либерала». Почувствовав вокруг себя «глухую возню» и не желая преждевременно расставаться с испытательной работой, я попросил командование о переводе меня в Крым. Просьба была удовлетворена без задержки. «Игры в демократию» закончились. Позднее, начав службу в Крыму, я был немало удивлён тем обстоятельством, что, несмотря на «заслуги» в области демократии, мне присвоили высокое звание Героя Советского Союза. В этом, несомненно, просматривалась большая активность фирмы Микояна и начальника института, способного отделять «котлеты от мух».