Их знакомство продолжалось, по крайней мере, до 1959 года. Отношения их не испортила даже книга Лифаря «История русского балета от основания до наших дней», изданная в Париже в 1950 году.

В «Воспоминаниях» Кшесинская пытается полемизировать с Лифарем: «В книге дважды высказывается предположение, что якобы Павлова и Карсавина в начале своей карьеры представляли для меня опасность и могли меня затмить и вытеснить со сцены. Так вот: никто – ни Павлова, ни Карсавина и никакая другая балерина – не затмили и не вытеснили меня в течение всей моей артистической карьеры. Каждая из нас шла своим путем. Что касается меня, то прямо со школьной скамьи я оказалась на самой вершине русского балета, что и отмечено прессой тех лет.

Далее автор «Истории» утверждает, что у зарубежной публики и критики я пользовалась меньшим успехом, чем та, другая танцовщица. И тут он совершенно прав. Арнольд Гаскелл пишет, что Павлова была более известна за границей, чем я. Однако по сравнению с ней за границей я выступала очень редко. Павлова сразу же по окончании училища стала ездить в турне по всему свету, а о том, какой ценой далась ей слава, она пишет сама. Мне же всегда нравилось жить в России, и покидала я ее неохотно…

Я имею право гордиться своими выступлениями, получившими высокую оценку в международной печати.

Обо всем этом автор «Истории» умалчивает или же недвусмысленно подчеркивает, что если я снискала на русской сцене более громкую по сравнению с другими танцовщицами славу, то лишь потому, что была всемогущей в театре. Позволю себе заметить, что для того, чтобы добиться успеха на сцене и получить всеобщее признание, одного всемогущества явно мало. Для этого нужно обладать талантом от Бога, выделяющим балерину среди остальных и возносящим ее на пьедестал на зависть недоброжелателям».

В фрагментарных воспоминаниях Кшесинской, посвященных ее зарубежным поездкам до 1917 года и после, не заметно особой разницы, за исключением, естественно, разницы ее финансовых затрат. С чем это связано? С тем, что великая балерина была вся в мире театра и искусства и абсолютно чужда политике? В некоторой степени – да, но, увы, в гораздо большей степени Матильда притворялась. В 1959 году Советский Союз находился в зените своего могущества, а Кшесинская писала для потомства и не была уверена, что антисоветские пассажи вызовут восторг у людей XXI века.

А между тем Матильда, ее муж и сын оказались в самом центре предельно политизированной монархической части эмиграции. К великому сожалению, до сих пор ни советские, ни нынешние либеральные историки не сумели объяснить нашему народу, что представляла собой эмиграция к 1922 году.

Начну с того, что эмиграция в России началась не в 1917 году. В конце XIX – начале ХХ веков число эмигрантов из Российской империи составляло «в среднем 40 тысяч человек в год». И сие написал не большевик, а убежденный монархист и, замечу, достаточно информированный историк С.С. Ольденбург[34]. Большинство же балерин и менеджеров балета оказались за рубежом еще до октября 1917 года. Так что при Ленине с 1918-го по 1924 год из России уехало вполне соизмеримое число людей по сравнению с царствованием Николая II. Точных цифр уехавших нет, а по моей оценке число белоэмигрантов составило около миллиона человек. При этом я не собираюсь полемизировать с другими авторами. Вопрос лишь в том, как и кого считать эмигрантами, ведь барона Маннергейма, Альфреда Розенберга и Сиднея Рейли тоже формально можно считать русскими эмигрантами.

Вот, к примеру, в Маньчжурии к 1923 году оказалось около 100 тысяч русских, но, увы, никто так и не посчитал, сколько из них были белоэмигрантами, а сколько – коренными жителями Желтороссии, как полувшутку, полувсерьез наши поселенцы называли Маньчжурию. Не будем забывать, что русский город Харбин был основан на пустом месте еще в 1898 году при строительстве КВЖД.

Крым находился под властью белых почти два года, в том числе один год под властью генерала Врангеля. «Черный барон» имел реальный шанс сделать из «острова Крым» русский Тайвань. Вспомним, что белым достались десятки кораблей Черноморского флота, а красные вообще не имели на Черном море ни одного боевого корабля специальной постройки. В Крыму оказалось огромное количество крепостных орудий и различного оборудования для создания неприступной обороны на Перекопе и Сиваше. А у красных практически не было тяжелой артиллерии. Наконец, Советское правительство в 1918−1921 годах шло на любые компромиссы с самостийниками в Польше, Прибалтике и Финляндии и заключило с ними целый ряд «препохабнейших» миров. По невыгодности для России их вполне можно сравнить с Брестским миром, с той лишь разницей, что они были заключены не с великими империями, располагавшими самыми сильными в мире армиями, а с незаконно созданными государственными формированиями. А главное то, что, в отличие от Брестского мира, эти похабные мирки просуществовали не полгода, а целых два десятка лет. С равным успехом Ленин и Троцкий в 1920 году могли признать независимое государство Крым, разумеется, при условии его нейтралитета и невмешательства в дела РСФСР.

Однако барону было плевать на Крым, плевать на десятки тысяч беженцев, собравшихся там со всей России. Врангелю нужно было всё или ничего. Когда мечтаешь въехать в Кремль на белом коне, то не до строительства бетонных дотов на Сиваше.

В результате штурм Перекопа оказался фарсом, а его укрепления – фикцией, о чем свидетельствуют отчеты французских военных инженеров-фортификаторов, осматривавших их в октябре 1920 года.

Зато Врангель довольно грамотно осуществил эвакуацию своих войск и десятков тысяч беженцев в Константинополь. Ну а там вместо того, чтобы объявить – «кампания окончена, штыки в землю», барон приложил все усилия, чтобы сохранить боеспособность «русской армии» и «русской» (бизертской) эскадры. Понятно, что самостоятельно, даже чисто технически, ни оная армия, ни бизертская эскадра не могли даже добраться до границ СССР. Естественно, что Врангель и другие белые генералы надеялись и ждали, пока какая-нибудь великая держава или, еще лучше, коалиция начнет войну против «Совдепии».

В свое время я просмотрел в спецхране «Ленинки» подшивку номеров белоэмигрантского военного журнала «Часовой» за 1930−1933 годы. Впечатление такое, что этот журнал издавался не в Париже спустя 10−12 лет после окончания Гражданской войны, а где-нибудь в Северной Таврии в начале 1920 года. Вот-вот, мол, пойдем в новый поход, большевики падут со дня на день. В каждом номере письма «оттуда», причем в большинстве своем от красных командиров. Тем давно осточертели большевики, они составляют заговоры и лишь ждут сигнала «из-за бугра», чтобы начать всеобщее восстание. Нетрудно догадаться, что «Часовой» достаточно внимательно читали на Лубянке.

Дело, разумеется, не ограничивалось болтовней. В Советскую Россию из-за рубежа регулярно забрасывались террористы и диверсанты, да и в Европе было организовано несколько покушений на советских дипломатов, торговых работников, дипкурьеров и т. д.