— Зря вы так, Максим Николаевич. Если вдруг вас невзначай обидели, так ведь можно понять. Вы, кажется, первый агрессию проявили?

Судя по тексту и тону говорившего, с ним пытаются наладить какие-то новые отношения. Похоже, вправду испугались. Превысили некие, позволенные им полномочия, а сейчас начали бояться…

Чтобы прояснить обстановку, Максим подпустил тщательно сконструированный в голове загиб:

— Вы, так вашу мать (тут полагалось вспомнить тринадцать поколений ее родственников, потом свести их в противоестественные отношения с половиной учебника по зоологии, переслаивая текст добротными рифмованными оборотами), не знаю, кто вы, чьи и откуда, но напоролись вы так, что даже мне за вас страшно стало. И прощения вам не будет… Уж я позабочусь!

После великолепной лексической конструкции окружающие молчали не меньше двух минут. Переваривали услышанное, а то и пытались запомнить наизусть наиболее интересные пассажи.

Из-за спины Бубнова прозвучал запомнившийся голос человека в маске.

— Треф, что с ним толкуешь? Он же допился. В «белочке». Мы когда зашли, был уже тепленький, а когда его в ванну пустили, как бы еще не добавил. Они, алкоголики, в этом смысле очень хитрые. Везде заначки держат…

Его перебил другой голос, со скрытой болью и обидой:

— А засветил мне крепко, сука, надкостницу разбил, наверное… Каблуки подкованные…

— Отставить треп! — рявкнул голос из-за фонаря. — А пока… Черт, ну хоть что-то у нас есть? Хоть нашатыря ему понюхать.

— Откуда нашатырь? Водой можем облить. Или вон аптека. Давай я выскочу. Возьму чего-нибудь. Секунда дела. А то вдруг не довезем, своими головами ответим.

— Ладно, давай. Одна здесь — другая там. За углом подождем. Самое сильное, что купить можно…

Приоткрыв глаз, через лобовое стекло машины Бубнов увидел яркую вывеску, позволявшую прочитать табличку с названием улицы — Самотечная — и номер дома. Так, направление движения примерно ясно.

Но где же, черт возьми, помощь?

И тут же сообразил, что в ближайшее время ее не будет. Не может и не должно быть. На той стороне радиоволны ребята поняли, что его жизни ничего непосредственно не угрожает, и теперь они будут слушать разговоры и отслеживать процесс до самого места, а возможно, сколько-то времени и после. Чтобы не просто его выручить, а накрыть гнездо по максимуму. Значит, придется валять дурака еще довольно долго.

Щелкнула дверца, бегавший в аптеку вернулся.

Автобус опять резко взял с места и погнал в сторону Савеловского вокзала и Нижней Масловки.

Эту часть Москвы Бубнов знал не очень, однако представлял, что мест, где можно оборудовать конспиративную квартиру, предостаточно среди бесчисленной россыпи мещанских и купеческих домов средней руки, а чуть дальше начинаются уже дачные районы.

За него взялись плотно. Сунули под нос здоровенный клок ваты, облитый нашатырным спиртом, и он задохнулся, закашлялся, отмахивался руками, но на пользу это пошло, безусловно.

Потом заставили выпить какую-то пакость, оказавшуюся раствором янтарной кислоты, как сообщил тот, что бегал в аптеку. Это тоже не вредно, голова чище будет.

После гонки на большой скорости по широким улицам автобус еще минут пятнадцать-двадцать попетлял переулками и наконец остановился.

— Ну ты, пропойца, встать можешь?

— Дураки, я с самого начала встать мог повыше вашего…

«Время, выигрывать время, — колотилось в голове. — Спасение — в этом. И чтобы наши успели, и чтобы эти ко мне раньше времени интереса не потеряли. Если меня выручат, а их повяжут, то можно признаваться в чем угодно и что угодно обещать. Если нет — плевать, что после меня будет».

А когда уже его ввели в просторную, прилично обставленную комнату с опущенными шторами, он напоследок подумал: «Если убьют, тоже не сильно страшно. Я теперь знаю, как оно там. Может, Вадима встречу…»

Совсем недавно они с Чекменевым допрашивали турка, теперь другие люди будут допрашивать его.

«Веримейда»[62]у них нет и быть не может, значит, сначала уговоры, потом, возможно, какой-то наркотик или банальные физические пытки. Да нет, какие пытки, я ведь начну признаваться во всем и сразу. Все равно, если меня взяли для получения информации о технике, без моей аппаратуры слова — они и есть слова, неосязаемый чувствами звук. Новую я им и за полгода не сделаю, если даже захочу.

Но дурака повалять можно славно. И долго. Чего же мне бояться?

Действительно, бояться пока что было совершенно нечего. Совершенно как в хорошем кино все происходило. А в хорошем кино с «нашими» ничего плохого случиться просто не может. Иначе — какое же это кино?

— Что, Максим Николаевич, удивлены, возмущены, оскорблены и немедленно потребуете объяснений? — со всей полагающейся мерой любезности спросил восседающий за ампирным письменным столом моложавый, но не молодой господин, одетый прилично, но не броско. Нечто вроде охотничьей куртки с накладными карманами, под ней светлая рубашка без галстука. Прочие детали костюма из-за стола не видны, но Максиму представлялось, что ниже должны быть клетчатые бриджи и шнурованные ботинки до колен.

Так это лучше всего гармонировало бы с обликом джентльмена, с его короткой стрижкой ежиком и светлыми английскими усами. А также с многочисленными фотографиями охотничьих собак в круглых деревянных рамках на стенах и хорошо выполненной голове оленя с рогами, укрепленной за спиной хозяина.

Максим подумал, что опрометчиво так рисковать, принимая похищенного офицера Гвардии в собственном богатом и ухоженном доме. Или господин совершенно уверен, что они договорятся легко и просто, или пленнику вообще не предполагается оставить возможность что-то вспоминать.

Второе — маловероятно, остается посмотреть, на чем основывается первый вариант.

— Нет, — ответил доктор, глубоко вздыхая. По всей логике, ему пора уже было в достаточной мере протрезветь и вернуться к своему обычному образу. — Нет. Не удивлен, не возмущен и не оскорблен. Поскольку постепенно начинаю соображать. Курить можно?

— Естественно. Я не желаю причинять вам ни малейших неудобств, кроме тех, что уже произошли. Разумеется, по моей вине, но вы уж как-нибудь меня извините… Пожалуйста. — Это последнее слово могло иметь отношение к предыдущим, равно как и к жесту, которым собеседник подвинул по столу в сторону Бубнова красивую кожаную папиросницу.

— «По вине» — «извинить», — Максим будто попробовал словесную конструкцию на вкус. — Очень тонко и очень по-русски. Извинить — значит из вины вывести. Ну, допустим. Однако курю я всегда свои. Не люблю, знаете ли, без крайней нужды одолжаться…

— Ваша воля. А я не люблю без крайней нужды принуждать. Видите, какая у нас интересная филологическая беседа получается.