он говорил отчётливо, а Визунасу часто уже нужных литовских слов не хватало. Их расспрашивали о тех соседних христианских краях ляхов и руси, о которых ходили там равно чудовищные рассказы, как в других местах о Литве.

Женщины, заслоняясь белыми фартуками, укутываясь намитками, со страхом глядели на этих чужих литвинов, слушали из углов рассказы и от восхищения выкрикивали по поводу того, что рассказывал Визунас. Вся ночь прошла на беседе, а Каукис выпросил у девушек, чтобы что-нибудь ему спели. Он помнил даже начало какой-то песенки, услышав которую, зарыдал.

Визунас смеялся, у того душа радовалась. Перед ним была надежда на возвращение, когда старый сирота мог туда притащиться только на кладбища и могилы.

На следующее утро Семко первый дал знак собираться в дальнейший поход, а когда хотели выступить и хозяин с ними попрощался, денежным подарком хотел отблагодарить за гостеприимство, но литвин его не принял.

У Каукиса было там время так хорошо расспросить о дальшей дороги в Вильно через леса, объезжая дороги, что оставшаяся часть путешествия была значительно сокращена и облегчена. Он также мог вести смелей, согласно данным указаниям, ободрённый этим ночлегом, который его омолодил и подкрепил. Визунас уже не смеялся над ним.

По мере того как они приближались к Вильну, нетерпение Семко росло. Издалека ему казалось лёгким то, что теперь признавал почти невозможным. Кто знает, как примет его Ягайлло, и даже застанут ли его дома, потому что он часто выступал на Русь или крестоносцев?

Семко много размышлял и мысли его мучили. Последнего дня, когда Каукис объявил, что они были уже близко от столицы, они остановились в лесу, чтобы белым днём не въезжать в город. Брат Антоний, который какое-то время провёл там в монастыре своего ордена, успокаивал тем, что он как раз находился в стороне от Трок, то есть оттуда, откуда они прибыли, и чтобы в нём оказаться, не нужно было проезжать предместья.

Ещё был день, когда на взгорье у реки они расположились на отдых. Семко был рад, что уже приближался к цели. Разожгли маленький костёр, люди занялись лошадьми, когда на небольшом расстоянии послышался охотничий рог.

Все в испуге вскочили, потому что очень могло быть, что влюблённый в охоту Ягайлло сам охотился неподалёку от города. Неподготовленная встреча с ним Семко было не на руку; поэтому он тут же дал знать, чтобы погасили костёр и давали лошадей, чтобы скрыться в глубине леса. Челядь торопливо побежала взнуздывать лошадей и класть им на спину снятые тюки, когда труба послышалась во второй раз, ещё ближе.

Один спокойно молившийся брат Антоний меньше всех показывал страха. Семко сам подбежал к лошади, другие, потеряв головы, путались в спешке и мешались друг другу, когда из дебрей выехал серьёзный мужчина средних лет на маленьком коне и остановился, равно озадаченный видом каких-то нежданных чужих людей, как они были испуганы его появлениям.

Минуту царило молчание, у них было время приглядеться друг к другу. Мужчина, который выехал из леса, совсем не имел ни дикой, ни слишком панской внешности. Очень был похож на богатого купца или мещанина, а в одежде одна только шапка напоминала литвина. Тулуп, покрытый светлым сукном, на ногах сапоги немецкого кроя, с носами, труба через плечи, маленький меч сбоку, никакого другого оружия с ним не было; трудно было угадать, кем он мог быть.

Каукис и Визунас с первого взгляда поняли, что литвином он не был; Семко предполагал, что он немец, а брат Антоний, устремив в него глаза, казалось, был приятно удивлён его видом.

Лицо медленно приближающегося к группе путников мужчины, уже немного сморщенное возрастом, но здоровое и свежее, поражало выражением хитрости и ума. Ничего страстного, гордого в нём не было, хотя энергии и самоуверенности было достаточно. Должно быть, он не был там чужаком, потому что обращался смело, и так, будто имел право спросить замеченных путников, что они тут делали и с чем прибыли, – подъезжал к ним.

Семко стоял рядом со своим конём, давая знаки брату Антонию, чтобы он первым поговорил с прибывшим. Между тем незнакомец умным взглядом разглядывал людей, одежду, вооружение, и на его лице все больше рисовалось изумление.

Антоний, не дожидаясь, когда тот его спросит, тихим голосом, но смело, произнёс с поклоном по-латыни, приветствуя его рукой:

– Laudetur Jesus Christus!

Всадник, обернувшись, с некоторым колебанием, спустя мгновение ответил:

– In saecula saeculorum!

Это прибавило отваги Семко, который вышел из-за коня. Он тоже собирался поздороваться с незнакомцем, но колебался, не зная, на каком языке с ним говорить.

Тем временем прибывший медленно спешился и подошёл на несколько шагов.

– Откуда едете? – спросил он по-немецки.

Этот язык Семко и брату Антонию не был чужд, но сильно удивил князя, который не понимал, откуда там оказался немец.

Каукис и Визунас с очевидной тревогой, не понимая, что случилось, боясь наказания, спрятались за дерево.

– Если не ошибаюсь, а хорошо припоминаю, – сказал монах, – вы никто иной, как староста Хавнул?

На лице незнакомца временное удивление расплылось в улыбке.

– Да, – сказал он, – если, может, не узнали, то метко угадали.

– Мне Господь Бог дал угадать, – ответил монах, – а вас Он своим Провидением послал сюда. Мы не могли быть счастливее.

Тот, кого назвали Хавнулом, подошёл смелее, с заинтересованностью и добродушием всматриваясь в Семко и монаха. Брат Антоний, видя, что князь ещё думает, что делать, заговорил первый:

– Когда мы ехали сюда, думали о вашей милости; мы завтра, наверное, через отца-настоятеля объявили бы вам о себе.

– Вы принадлежите к ордену св. Франциска? – спросил Хавнул.

– Да, я самый недостойный из детей нашего Патриарха, – произнёс Антоний.

Взгляд немца не сходил с Семко, который своей красотой, благородной фигурой и, хоть скромной, но дорогой одеждой и вооружением показывал, что не был человеком обычного звания.

– Да, сам милосердный Бог вас сюда прислал, – добавил монах, – но здесь нас может и кто-нибудь другой сцапать, кого мы сегодня видеть не хотим.

Хавнул встряхнул головой.

– Не думаю, – сказал он. – Наш великий князь такой близкой к городу охоты не любит, потому что зверь в этих лесах пугливый, а младший брат господина, должно быть, куда-нибудь далеко загнал, раз на мою трубу не отвечал.

Семко, подумав, подошёл к Хавнулу и, несмотря на то, что хотел быть очень любезным и своего положения не хотел открывать, его обхождение так явно показывало человека, привыкшего приказывать, что Хавнул невольно первым ему поклонился. В нём был виден князь.

– Когда это будет нужно, – сказал он тихо, – вы узнаете, кто я,