Незадолго до того как отправиться в школу, Адам убил мать в ее собственной кровати. В течение предыдущих месяцев он так же отдалился от нее, как и от остального мира. Ее убийство было в каком-то смысле актом суицида еще до того, массового убийства: она была его единственной нитью, связывающей с жизнью. Теперь пути назад не было.

* * *

С точки зрения психиатрии, у всех этих людей были разные заболевания, этиология которых сильно различается. Однако у каждого наблюдались проблемы с социализацией: Адам Лэнза, Тед Качинский, Эрик Харрис, Марк Чепмен и Сирхан Сирхан были захвачены затягивающим ощущением унижения, несправедливости и собственной никчемности[23]. В результате у них развилось состояние сверхбдительности – в отношении к кажущемуся злу, к угрозам со стороны их окружения, к навязчивым мыслям или просто к раздражающим особенностям других людей. Возможно, к насилию они обратились, чтобы освободить себя от тисков одержимости, чтобы восстановить контроль над разочаровывающей, запутанной или болезненной реальностью.

Акты террора подготавливались отдельными личностями, захваченными идеей. В какой-то момент жизни большинство террористов захватывает представление о том, что они борются не за себя, а за правду, которая значит больше, чем они сами. Подобная идеология, будь то политическая или религиозная, представляет собой всеобъемлющую систему верований, убедительных историй, которая делает сложный и обескураживающий мир простым и понятным.

Верным и преданным идеология обещает своего рода бессмертие: за вратами рая или в хронике всемирной истории. Если взять радикальный исламизм, это обещание становится еще более притягательным из-за глубокого чувства политической несправедливости. С самого начала колониальных завоеваний истинные мусульмане подвергаются нападкам, притесняются в экономическом и политическом плане, или же им запрещают жить в соответствии с их собственными законами и обычаями. Одним из призывов радикального исламизма является обещание возвращения в идеализированное прошлое – золотой век, когда правоверные жили в гармонии с Богом и друг с другом.

Но «Аль-Каида» (террористическая организация, запрещенная в России) и ИГИЛ (террористическая организация, запрещенная в России) являются, без сомнения, не единственными группами, тесно связавшими утопию с насилием. По определению, идеологическая интерпретация – будь то теория арийского превосходства Гитлера, или политическая паранойя сталинизма, или геноцид красных кхмеров – обещает освободить верных и преданных от запутанной, сложной и неоднозначной повседневности, если только они отдадут себя борьбе с угнетателями. Это соблазнительное и очень заманчивое обещание, одно из тех, которые играют на желании индивидуума освободиться от собственных ограничений – и все это во имя великого пути, – чтобы слиться с чем-то более значимым.

Самые ужасающие акты жестокости или терроризма в таком случае – это не просто выражение садизма или порочности. Часто в корне жестокости и насилия лежит захват, или то, что политолог Джордж Катеб называет «идеологическое полумышление».

Политолог по образованию, Катеб посвятил свою деятельность изучению роли обсуждения вопросов этики в либерально-демократическом обществе. Он в этом смысле является прямым наследником Ханны Арендт, самого проницательного на Западе теоретика «политического зла». Согласно Арендт, зверства двадцатого столетия – ГУЛАГ Сталина и лагеря смерти Гитлера – невозможно объяснить с точки зрения традиционных пороков. За рядом, казалось бы, необъяснимых событий не прячется демоническое творческое начало. Напротив, эти ужасные зверства совершаются людьми, нормальными во всех остальных отношениях, но захваченными идеологическим полумышлением, «идеями, не обдуманными всесторонне, но настолько привлекательными, что они заставляют нас действовать, как будто мы не в себе, в прямом смысле – не в себе».

Идеология может ввести нас в некий транс: мы по своей природе восприимчивы к идеям, которые позволяют осмыслить мир во всем его разнообразии, чтобы сделать понятным[24]. Как объясняет Катеб, сама по себе эта фикция весьма соблазнительна, потому что «делает мир взаимосвязанным; это некая сила или красота, которой не обладает ничто иное». Такие интерпретации отталкиваются от повседневной реальности, чтобы создать «полноту, структуру, великолепие», которыми другие вещи не обладают. Слишком часто человеческие существа полагаются на подобные выдумки в надежде осознать идеал и добровольно разрушить все, что подвергает красивую историю сомнению.

Арендт определяет такую модель захвата как величайшую трагедию современной истории. Идеология во всех ее проявлениях – мученичество джихада, или антикоммунистическая истерия, или желание «жизненного пространства» – обещает не что иное, как духовное искупление, хотя и в мирском измерении. Многие люди, изначально признающие такую идеологию фикцией, выдумкой, в конце концов начинают смотреть на нее как на реальность, даже неизбежность. «Вы начинаете рассказывать историю, – объясняет Катеб, – и, чем дольше вы ее рассказываете, чем громче проговариваете, тем больше погружаетесь в обман, который собирались использовать, чтобы произвести впечатление на других. Теперь вы сами на себя производите впечатление… Если история начинается как хитроумная выдумка, но она тем не менее оказывает влияние на поступки людей, если кажется, что из-за нее что-то происходит, то – “Ну же, смотри, это работает. Это должно быть правдой. Это не может быть ничем, кроме правды”».

Мы знаем, что, в процессе захвата внимание становится все более направленным и сфокусированным; суждения и критическое мышление отступают и заменяются «пред-рефлексивным» состоянием разума. Катеб объясняет, как идеологии используют этот биологический механизм: «Мы все к чему-то восприимчивы, у всех есть слабые места. Вещи, которые выводят из себя, оказывают почти непреодолимое влияние на нас». Как только мы попадаем в их тиски, «мы становимся приверженцами прежде, чем поймем, что с нами произошло».

Восприимчивость распространяет сферу действия захвата далеко за рамки личных проблем наркомана, суицидальных наклонностей и одержимости творчеством. То, что было личным, становится общественным и даже социетальным. Тем не менее поиск неуловимого и иллюзорного контроля вращается вокруг заманчивого «если только»: «Если только я выпью один глоток, приму одну дозу кокаина». «Если только весь мир узнает правду, начнет жить по этим правилам».

«Американец, – писал Сейид Кутб в 1951 году, – примитивен в своей приверженности силе мышц и силе материи в целом».