Что она может посоветовать, что?

– Что же мне делать, мама?

Зоя Алексеевна погладила тугую крахмальную дорожку на спинке дивана. Растопыренные пальцы ее руки, казалось, схвачены перепонками – темные, морщинистые, точно утиные лапки.

Сколько же ей лет? Ведь ей уже около шестидесяти.

– Ладно. Спать, мама, спать… А то паркет жутко скрипит.

Глеб повернулся и нелепо, точно канатоходец, раскинув руки, направился к себе. Деревянными молотками застучали каблуки. Он спешил. Он готов был совсем сбросить дурацкие босоножки и побежать…

Но голос матери настиг его на самом пороге:

– Погоди, Глеб. Никуда нам не деться от этого разговора…

Глеб остановился, обернулся:

– Я так жалею, что Марина тебе все рассказала…

– Она правильно поступила… Клянусь твоей жизнью, Глеб: если бы я могла поменяться с той женщиной! Я бы не задумалась. Но ничего не поделаешь. И я теперь об одном молю судьбу – чтобы никто никогда не узнал. И нельзя меня осуждать за это.

Голос Зои Алексеевны дрогнул, она попыталась справиться с собой и вдруг неожиданно закричала:

– Ради меня! Слышишь? Все на себя беру, весь грех!

Она качнулась, уперлась вытянутыми руками в диван.

Глеб шагнул ей навстречу.

Проклятая босоножка соскочила с ноги и больно сдавила ступню.

Зоя Алексеевна подняла руку, удерживая Глеба на месте:

– Ты скажи своей жене. Я говорить не буду, а ты скажи… Пусть не сбивает тебя с толку. Если ей муж не дорог, то пусть подумает об отце своего ребенка…

Глеб вернулся в комнату. Нащупал край кровати, осторожно сел.

– Я не сплю, – произнесла Марина.

– А! Слышала, значит?

– Не глухая. Только напрасно она так думает.

Глеб нашарил сигареты, спички. Огонек, точно маленький желто-оранжевый флажок, трепетал, пригибался и выпрямлялся вновь.

Марина тоже потянулась к коробке и вытащила сигарету.

– Тебе нельзя.

– Одну ничего.

Она прикурила и попыталась загасить спичку.

Огонек сопротивлялся. Он уклонялся, словно искал лазейку, чтобы скрыться, чтобы выжить. Глеб резко взмахнул рукой. Упрямый флажок превратился в белесый жгутик дыма.

– Вчера мне мой Макаров говорит: «Вы, Марина Николаевна, много порций обеда едите, чтоб у вас живот надулся, да?» А Рюрикова ему отвечает: «Дурак ты, Макаров! Марина Николаевна беременная!» Потом они надували животы и весь день играли в беременных.

– Действительно, дурак этот Макаров, – усмехнулся Глеб.

– Уже неудобно ходить на работу.

– Дома сиди. Как положено.

– Положено после семи месяцев.

– А за свой счет? Поговори с заведующей… Возможно, я уже забыл, но мы в свое время стеснялись в детском саду говорить об этом. Интуитивно, что ли…

– Время больших скоростей. Никита бы все объяснил, – Марина взбила подушку и прилегла боком, спрятав ладонь под щеку.

***

Полоска света, бордюром подбившая дверь, исчезла – мать выключила свет и пошла спать.

Глеб вдруг почувствовал, что так и не снял эти босоножки. Он дрыгнул ногами, разметывая их в разные стороны.

– После приезда из Японии я могу вспомнить все фразы, которыми мы с тобой обменялись, Мариша. Их было не более двадцати.

Молчишь все, молчишь.

Марина протянула руку и тронула Глеба за плечо:

– Я люблю тебя. Я так люблю тебя, что мне страшно.

– И я тебя люблю.

– Нет, не любишь… Ты не можешь меня сейчас любить. Не о том твои мысли, Глеб… Ты, конечно, ходишь на работу, что-то делаешь… Не знаю…

– Чушь, чушь! – Глеб вскочил и прошелся по комнате, шлепая босыми ногами. – Выбрось это из головы! Я люблю тебя! И вообще, на следующей неделе соберемся все. Мы с тобой, Кит, Аленка. Дикость какая-то! Женился, и никто об этом не знает. Конечно, это будет не свадьба, а так… Посидим. Отметим…

С каждой фразой Глеб воодушевлялся. Марина приподнялась. Пепельницы поблизости не было – она опустила сигарету в стакан с водой.

– Только не надо приглашать Кита и Алену, – проговорила Марина. – Не задавай мне вопросов. Я не смогу ответить… Но только без них!

***

Раз в месяц Никита приводил свою комнату в порядок.

Он сбрасывал с подоконников, со стола и стульев газеты, журналы, куски магнитофонных лент в глубокий картонный ящик. Такие дни, как ни странно, Никита любил. Он всегда при этом находил интересное и нужное, что когда-то безуспешно разыскивалось. Уборку он проводил не торопясь, со вкусом. Просматривал заново весь хлам. И начинал ее в субботу, с тем чтобы и на воскресенье продлить удовольствие.

Сегодня как раз и была суббота. Комната созрела для уборки – это он понял накануне, когда два часа разыскивал свой паспорт.

Предстоял визит в ЗАГС для оформления развода.

Паспорт он так и не нашел. Но надежды не терял, ибо точно помнил, что в прошлую уборку он паспорт где-то видел. Сколько раз давал себе слово складывать документы отдельно!

Приход Глеба застал его в разгар работы.

Глеб прошелся по комнате, высоко поднимая ноги: как-то неловко было ходить по раскиданным на полу газетам и журналам.

– Готовишься к побелке?

– Паспорт ищу. Накопилось тут всякого.

Никита подобрал какую-то бумагу, просмотрел и швырнул в ящик.

Глеб сел на диван. Впечатление было такое, будто они расстались только вчера.

– Что-то давно тебя не слышно, не видно, – произнес Никита.

– Суета все. Потом в Ленинграде был, на конференции, – о Японии Глеб решил не рассказывать.

– А… Припоминаю, припоминаю.

Помолчали.

– Ну как дела? – спросил Глеб.

– Что это ты интересуешься моими делами? – Никита поднял с пола пустую банку из-под кофе и бросил в ящик.

– Друзья детства, Кит.

– Много лет назад, когда мы были ближе к детству, ты интересовался меньше моими делами.

– Время, Кит, время. С годами становишься сентиментальным.

– В ЗАГС вот собрался. Развод оформлять с Викой.

– Ну? – удивился Глеб. – Я думал…

– Да. Официально я не был разведен… Мерзко на душе у меня, друг детства… Что-то все не туда. Суечусь, шумлю. А все не туда, все мимо. А почему, не знаю.

Глеб вытащил из свалки какую-то книжку в яркой обложке.

– Ну… а как поживает Алена?