Дальше Оля помнит плохо. Но, судя по милицейскому протоколу осмотра квартиры, Оля разбила все, что могла разбить. Стеклянные двери шкафчиков, плиту, скульптурки, посуду, окна. Окна Оля выбивала руками. Увидела кровь, занервничала и выпила успокоительного — сразу пузырек.

— И только тогда я поняла, что очень хочу жить.

Оля дошла до соседки, объяснила ситуацию и попросила вызвать скорую.

Так Оля оказалась в психиатрической больнице.

Аудитория занята — там репетируют те, кто имеет на это большее право, чем нелегальный «Синематографъ». Актеры и Назаренко собираются в 13-й. Это гримерка. Диваны, стулья, чай.

Переводят «Алису в Стране Чудес» на жестовый язык. На «Алису» департамент соцзащиты Москвы неожиданно дал грант в 500 тысяч. Премьера, кажется, откладывается — кэрролловские парадоксы на жест перевести нелегко. После некоторых колебаний актеры заменяют «люди с другой стороны земли» на «люди Арктики и Антарктики». Словосочетание «сторона земли» на жесте не имеет смысла. Жестовый язык очень логичен.

Отдельных жестов в жестовом языке меньше, чем слов в русском. Но на смысл влияет скорость и направление жеста, положение рук относительно корпуса, слова, которые проговаривают губы. Глухие говорят не руками — всем телом.

Ощущение жестового языка у каждого свое. Настя может думать на жесте и на русском, и это будет по-разному. Маша думает образами и не улавливает тот момент, когда картинка в голове превращается в движение рук. Оля тоже думает образами, но сны ей снятся на жесте.

Как глухой ощущает жестовый язык изнутри? Как дорогу от точки к точке. Каждая точка — это смысл. Чтобы дотянуться до точки, ты делаешь движение. И еще. И еще.

Особенно сложно поддаются переводу языковые парадоксы и созвучия. Жесты должны быть похожи, и труппа «Синематографа» решает, как сказать «антиподы» и «антипятки», чтобы было смешно.

Текст пьесы на жестовом серьезно отличается от оригинального. Вот и сейчас Назаренко предлагает заменить вопрос «Куда ты идешь?» на «Откуда ты падаешь?»

Из одной руки делается земной шар, из другой — человечек, который летит, летит, летит сквозь землю. Настин зацепляется и долго болтается, пытаясь спастись. Леша переворачивает земной шар и падение оказывается путем на поверхность. Олин человечек падает прямо и долго, затем исчезает.

В психиатрической оказалось так страшно, что через пять дней Оля упросила врача отпустить ее под расписку.

В больнице Оля выучила новое словосочетание — «состояние аффекта».

— Мой психотерапевт говорит: то, что я сделала, это нормальная реакция женщины.

Пока Оля лежала в психушке, Алеша подал в суд — отсудить стоимость разбитых шкафчиков. Потом еще оказалось, что Оля украла деньги — 50 тысяч, если точно.

— Но Алеша отказался отдавать мой паспорт, — го ворит Оля. — И адвокат сказал: это похищение доку ментов, это уголовное дело!

До суда иск не дошел.

Оля спрашивает: «Почему он не навещал меня в больнице?»

— Мы включим дежурку и собственный магнитофон. Дежурку выключим, магнитофон унесем, — убеждает Назаренко охранника. Охранник недоверчиво топчет ся в дверях и хохмит. Он знает позицию нынешнего ру ководства института: «Синематографъ» здесь чужой и на репетиционную площадку права не имеет.

Руководство института поменялось в 2009 году, и теперь репетиции проводятся в тайне, пускай и довольно условной. За неделю в окнах между официальными занятиями иногда получается втиснуть четыре полноценных прогона.

Когда год назад «Синематографъ» лишился возможности играть в стенах института, он окончательно стал виртуальным — спектакли стало показывать просто негде. И директор театра Ира Кучеренко начала ходить в столичный департамент культуры как на работу. Два месяца назад чиновники предложили три площадки — три московских театра, которые вроде бы согласны иногда разрешать «Синематографу» играть в их стенах. Вроде бы и очень иногда…

— Это такая подачка, чтобы мы заткнулись, — говорит Ира.

Вот вчерашний спектакль по песням Высоцкого впервые шел на новой площадке. За час до начала выяснилось, что договоренность «Синематографа» с департаментом не подкреплена никакими документами, и пришлось срочно перетаскивать декорации в другой зал. «Хорошо, что совсем не выгнали», — говорит Андрей.

Ира рассказывает свою самую заветную мечту: «Если бы департамент официально признал нас театром, можно было бы всем сделать маленькую зарплатную ставочку. Был бы свой зал… А то болтаемся, болтаемся…»

Затем Ира рассказывает, как воюет за гранты. Об этом она может говорить часами. Ира тоже больна «Синематографом».

«Официально» репетировать «Синематографу», кстати, до сих пор негде — театры принудительно предоставили площадки только для показов. Вот Андрей и ведет переговоры с охранником. Наконец, охранник уходит.

— Па. Па. Па. Па! — говорит Оля. Просит. — Скажи что— нибудь. Ну, хоть раз, два, три. Еще. Еще! Нет, не слышу.

Театр на Поварской, одна из тех самых площадок, которые в директивном порядке предоставил департамент культуры. Сейчас будут «Записки сумасшедшего». Оля играет медсестру психиатрической клиники. Медсестра получается замечательная. Личный опыт, такие дела.

Оля уже нарисовала себе безжалостную маску вместо лица. Еще принесла свой прежний слуховой аппарат. Аппарат белый и лучше подходит под белый халат, но в нем Оля не слышит даже себя.

Оля снимает аппарат и идет курить. Чувствует, как громко скрипит снег под ногами.

Этот слуховой аппарат сломался, когда Оля вышла из больницы. Мир вдруг стал очень, очень тихим. Но Оля слышала — вой, такое бесконечное «ууу» в ушах. На одной ноте, 24 часа в сутки. Такое случается, когда ломается аппарат.

Оля пошла к сурдологу, чтобы заказать новый. Объяснила: «воет»

— Он не воет, — сказала сурдолог Ольга Ивановна. — Оля, что с тобой?

Выяснилось, что те самые «остатки слуха» сократились ровно в два раза. Оля больше не могла услышать ни одного звонкого звука. Ни голоса ребенка, ни чириканья воробьев.

— Насовсем? — спросила Оля.

— Насовсем, — подтвердила Ольга Ивановна.

Сурдолог объяснила, что такое случается при нервных потрясениях. И что сейчас глохнущие идут валом: «Смог, все нервничают».

— Смог — это ужасно, — подтвердила Оля.

На новом аппарате Оля попросила сделать стразики. Одинаковые, через равные промежутки. С этого момента Оля стала совершенной.

Ира Кучеренко не понимает режиссера Назаренко. Ира говорит, что репертуар можно было бы подбирать и попроще. «Записки сумасшедшего», «Вдовы», «Алиса»… Не каждый слышащий усидит, а играем-то для глухих…

— Для всех играем! — орет Назаренко.

Но несколько раз было, что именно глухие зрители уходили посередине спектакля.

— Глухие в массе своей очень необразованные, — говорит Назаренко. — И проблема не в глухих, проблема в образовании. Наша система нацелена на то, чтобы подготовить из глухого слесаря или токаря. Мир не го тов их интегрировать в себя. Вот их школьные учебники. Почему там нет картинок? Почему не дается визуальное