Однако уже начались разногласия и в среде самих британцев — не только из-за уместности депеши Эйзенхауэра, но и из-за того, какие ее части следует критиковать. Британские начальники штабов позабыли показать Черчиллю свои возражения, прежде чем отправлять их в Вашингтон. А возражения Черчилля отличались от возражений его военных советников. Черчилля не устраивало то, что «новый план Эйзенхауэра меняет оси наступления с Берлина на направление через Лейпциг и Дрезден». Премьер-министр считал, что, по этому плану, британским войскам «отводится практически роль статиста на севере». Хуже того, «уничтожаются все надежды на то, что британцы войдут в Берлин вместе с американцами».

Берлин, как всегда, главенствовал в мыслях премьер-министра. Ему казалось, что Эйзенхауэр, «возможно, ошибается, предполагая, что Берлин не является важной целью с военной и политической точки зрения». Хотя правительственным департаментам пришлось «по большей части переехать на юг, доминирующим влиянием падения Берлина на немецкие умы пренебрегать нельзя». Черчилля преследовала мысль, что его заподозрят в том, будто и он «пренебрег Берлином и оставил его русским». Он заявил: «Пока Берлин будет в руинах противостоять осаде, как это вполне вероятно, немецкое сопротивление будет стимулироваться. Падение Берлина может ввергнуть почти всех немцев в отчаяние».

В принципе соглашаясь с аргументами своих начальников штабов, Черчилль понимал, что они включили в свои возражения «много второстепенных, лишних факторов». Он указал на то, что доверие американских начальников штабов к Эйзенхауэру очень велико… американцы решат, что, как победоносный Верховный главнокомандующий, он чувствовал жизненно важную необходимость попытки добиться от русских… лучшего контакта между армиями Запада и Востока, и имел на это право». Черчилль боялся, что британский протест лишь обеспечит «американским начальникам штабов… возможности для дискуссии», и ожидал, что они «ответят быстро и находчиво». Что они и сделали.

В субботу 31 марта американские военные лидеры оказали Эйзенхауэру безоговорочную поддержку и согласились с британцами лишь по двум пунктам: Эйзенхауэр должен представить свои подробные планы в Объединенный комитет начальников штабов, а дополнительные детали, сообщенные Дину, следует придержать.

С точки зрения американских начальников штабов, «битва за Германию находится сейчас в той стадии, когда полевой командующий лучше всех рассудит, какие средства быстрее приведут к уничтожению немецких армий и их способности к сопротивлению… Генералу Эйзенхауэру следует и далее свободно связываться с главнокомандующим Советской Армией». Для американских военных руководителей существовала только одна цель, и она не включала политические компенсации. «Единственная цель, — говорили они, — это скорая и полная победа».

И все же спор был далек от завершения. В Реймсе усталый Эйзенхауэр снова и снова объяснял свою точку зрения. Днем, выполняя инструкции Маршалла, он послал в Объединенный комитет начальников штабов длинное и детальное изложение своих планов. Затем он телеграфировал в Москву и приказал Дину не раскрывать Сталину дополнительную информацию, присланную из штаба Верховного главнокомандования союзными экспедиционными силами. После этого он заверил Маршалла в очередном послании: «Вы можете быть уверены, что в будущем телеграммы, которыми я обмениваюсь с военной миссией в Москве, будут дублироваться для Объединенного комитета начальников штабов и британцев». И наконец, Эйзенхауэр добрался до призыва Монтгомери, прибывшего почти сорок восемь часов назад, на который он до сих пор не ответил.

Не только срочность предыдущих телеграмм заставила Эйзенхауэра ответить Монтгомери в последнюю очередь. Отношения между ними стали столь напряженными, что он теперь общался с фельдмаршалом только в случаях крайней необходимости.

Как Верховный главнокомандующий объяснил много лет спустя:[29]«Монтгомери стал вести себя так оскорбительно, пытаясь подорвать доверие к американцам — и ко мне в особенности, — что… в конце концов я перестал с ним разговаривать».

Верховный главнокомандующий и его штаб — включая, что интересно, старших британских генералов его штаба — считали Монтгомери эгоцентричным смутьяном, который в бою был слишком осторожным и медлительным. «Монти хотел въехать в Берлин верхом на белом коне, — вспоминал британский генерал-майор Джон Уайтли, заместитель начальника оперативного отдела штаба Верховного главнокомандующего союзными экспедиционными силами, — но все чувствовали, что, если что-то надо сделать быстро, не поручайте это Монти». Генерал-лейтенант сэр Фредерик Морган, заместитель начальника штаба Верховного главнокомандующего союзными экспедиционными силами, сформулировал это иначе: «В тот момент Монти был последним человеком, которого Айк выбрал бы для наступления на Берлин — Монти понадобилось бы по меньшей мере шесть месяцев на подготовку». Брэдли был человеком другого сорта. Как сказал Эйзенхауэр своему адъютанту: «Брэдли никогда не медлит, никогда не останавливается, чтобы перегруппироваться, если видит шанс наступать».

Сейчас гнев, вспыхнувший из-за критики его телеграммы Сталину, вкупе с давнишней неприязнью к Монтгомери, ясно отразился в ответе Эйзенхауэра фельдмаршалу.

Послание просто излучало раздражение: «Я должен твердо придерживаться своего решения насчет передачи 9-й армии под командование Брэдли… Как я уже говорил вам, видимо, на более поздней стадии операции, за Эльбой, американская армия снова перейдет к вам. Вы заметите, что я нигде не упоминаю Берлин. Что касается меня, то это место стало не более чем географическим пунктом, а я никогда ими не интересовался. Моя цель — уничтожить вражеские войска…»

Пока Эйзенхауэр разъяснял свою позицию Монтгомери, Черчилль в Чекерсе писал Верховному главнокомандующему историческое обращение. Оно было почти во всех отношениях полной противоположностью телеграмме Эйзенхауэра Монтгомери. Около семи часов вечера премьер-министр телеграфировал Верховному главнокомандующему:

«Если позиция врага ослабнет, как вы, очевидно, ожидаете… почему бы вам не форсировать Эльбу и наступать как можно дальше? Это имеет важное политическое значение… так как русская армия, кажется, решительно настроена войти в Вену и захватить всю Австрию. Если мы намеренно оставим им Берлин, даже если он окажется в пределах нашей досягаемости, эти два события могут усилить их очевидную убежденность в том, что все сделали они.

Далее, лично я не считаю, что Берлин потерял свое военное значение, и уж точно не политическое. Падение Берлина окажет сильное психологическое влияние на германское сопротивление в каждой части рейха. Пока Берлин держится, огромные массы немцев считают своим долгом продолжать сражаться. Мысль о том, что захват Дрездена и соединение с русскими были бы исключительной победой, меня не прельщает… Пока Берлин остается под немецким знаменем, он не может, по моему мнению, не быть самой важной точкой в Германии.

Таким образом, я бы, конечно, предпочел действовать согласно плану, по которому мы форсируем Рейн, а именно, 9-й американской армии следует идти с 21-й группой армий к Эльбе, форсировать ее и направиться к Берлину…»