Реакция британцев на телеграмму Эйзенхауэра за последние сутки обострялась с каждым часом. Сначала британцы пришли в замешательство, затем испытали потрясение и, наконец, разгневались. Как и Объединенный комитет начальников штабов в Вашингтоне, Лондон узнал о депеше из вторых рук — из копий, переданных «для информации». Даже британский заместитель Верховного главнокомандующего маршал королевских ВВС сэр Артур Теддер не знал об этой телеграмме заранее; в Лондон он ничего не передавал. Черчилль был вне себя от негодования. Вспоминая телеграмму Монтгомери от 27 марта, где тот объявлял о своем наступлении к Эльбе, а оттуда, как он надеялся, «по автобану на Берлин», встревоженный премьер-министр послал записку своему начальнику штаба генералу сэру Хастингсу Исмею. Он писал, что послание Эйзенхауэра Сталину, «кажется, отличается от того, что Монтгомери говорил про Эльбу. Пожалуйста, объясните». В тот момент Исмей ничего не мог объяснить.

Монтгомери удалось преподнести своим начальникам еще один сюрприз. Мощная 9-я американская армия, доложил он фельдмаршалу Бруку, переходит из-под его командования в 12-ю группу армий генерала Брэдли, которой предстоит нанести центральный удар по Лейпцигу и Дрездену. «Я думаю, что мы скоро совершим ужасную ошибку», — подвел итог Монтгомери.

И снова британцы распалились. Во-первых, подобная информация должна была прийти от Эйзенхауэра, а не от Монтгомери. Хуже того, Лондону казалось, что Верховный главнокомандующий слишком много на себя берет. С британской точки зрения, он не только вышел далеко за пределы своих полномочий — напрямую к Сталину, но также без предупреждения изменил давнишние планы. Вместо наступления через северные равнины Германии вместе с 21-й группой армий Монтгомери, которая для этого и была создана, Эйзенхауэр вдруг наметил Брэдли для завершающего штурма рейха.

Брук с горечью сформулировал отношение британцев: «Начнем с того, что Эйзенхауэр не имеет права напрямую обращаться к Сталину, он должен был связаться с ним через Объединенный комитет начальников штабов; во-вторых, он послал неразборчивую телеграмму; и, наконец, в ней подразумевался отход от всего, что было согласовано». Днем 29 марта разгневанный Брук, не проконсультировавшись с Черчиллем, послал резкий протест в Вашингтон. Вокруг «SCAF 252» медленно разгорался ожесточенный спор.

Примерно в то же самое время в Москве генерал Дин, сделав первые шаги для организации встречи со Сталиным, послал срочную телеграмму Эйзенхауэру. Дин желал получить «дополнительную информацию на тот случай, если Сталин захочет обсудить ваши планы более детально». После месяцев томительных переговоров с русскими Дин прекрасно знал, что будет спрашивать генералиссимус, и изложил это Эйзенхауэру: «1) Нынешний состав армий; 2) Более детальную схему маневра; 3) Какую армию или армии вы намечаете для главного и вспомогательного наступлений… 4) Сжатая оценка текущего расположения вражеских войск и их намерений». Штаб Верховного главнокомандования быстро выполнил просьбу. Дин получил сведения о составе англо-американских армий и их боевом порядке с севеpa до юга. Эта информация была столь подробной, что даже включала переход американской 9-й армии от Монтгомери под командование Брэдли.

Пятьдесят одну минуту спустя штаб Верховного главнокомандования союзными экспедиционными силами получил весточку от Монтгомери. Не приходится удивляться тому, что Монти был взволнован. С потерей армии Симпсона мощь его наступления была ослаблена и его шанс на триумфальный захват Берлина казался упущенным.

Однако он все еще надеялся убедить Эйзенхауэра отсрочить передачу армии.

Послание Монтгомери было на удивление тактичным: «Я принял к сведению ваше намерение изменить структуру командования. Если вы видите такую необходимость, прошу вас не делать этого, пока мы не достигнем Эльбы, поскольку подобная акция не поможет массированному наступлению, которое начинает развиваться».

Британские начальники Монтгомери, как вскоре обнаружили вашингтонские чиновники, не были расположены к тактичности. Британский представитель в Объединенном штабном комитете фельдмаршал сэр Генри Мейтленд Уилсон официально вручил протест Брука в Пентагоне генералу Маршаллу. Британская нота осуждала способ, выбранный Эйзенхауэром для связи со Сталиным, и обвиняла Верховного главнокомандующего в изменении планов. Маршалл, удивленный и встревоженный, немедленно радировал Эйзенхауэру. Его радиограмма представляла, главным образом, изложение британского протеста. Маршалл сообщал, что британцы требуют следования выработанной стратегии — северное наступление Монтгомери обеспечит захват немецких портов и, таким образом, «в значительной степени покончит с подводной войной», а также освободит Голландию, Данию и откроет каналы коммуникации со Швецией, обеспечив «транспортировку почти двух миллионов тонн шведских и норвежских грузов, застрявших в шведских портах». Британские начальники штабов, цитировал Маршалл, «считают необходимым предпринять основное наступление… по открытым равнинам Северо-Западной Германии, сохранив целью захват Берлина…».

Чтобы отразить нападки британских критиков Эйзенхауэра и как можно быстрее залатать англо-американский союз, Маршалл был готов проявить терпимость и понимание к обеим сторонам. Однако он сам был озадачен и раздражен действиями Верховного главнокомандующего, что продемонстрировал последний абзац его послания: «Учитывали ли вы военно-морские аспекты британской точки зрения перед тем, как отправить «SCAF 252»?.. Ваши комментарии необходимы безотлагательно».

Один человек больше всех других понимал необходимость безотлагательных действий и предчувствовал приближение хаоса. Тревога Уинстона Черчилля возрастала практически с каждым часом. Инцидент с Эйзенхауэром произошел в тот момент, когда отношения трех союзников нельзя было назвать безоблачными. Период был критическим, и Черчилль ощущал свое одиночество. Он не знал, насколько болен Рузвельт, однако уже некоторое время переписка с президентом приводила его в замешательство и вызывала тревогу. Как он позже сформулировал: «Я думал, что в своих длинных телеграммах разговариваю с доверенным другом и коллегой… (однако) он больше не слышал меня… в ответах, посылаемых от его имени, я чувствовал присутствие разных людей… Рузвельт мог осуществлять лишь общее руководство и выражать одобрение… те недели дорого обошлись всем».

Еще более тревожным было стремительное ухудшение политических отношений между Западом и Россией. Черчилль подозревал, что после встречи в Ялте послевоенные аппетиты Сталина постоянно растут. Советский премьер презрительно игнорировал данные там обещания; теперь почти каждый день появлялись новые и грозные тенденции. Восточная Европа медленно заглатывалась Советским Союзом; англо-американские бомбардировщики, приземлившиеся за линией фронта Красной армии из-за нехватки топлива или технических проблем, задерживались вместе с экипажами; авиабазы и оборудование для американских бомбардировщиков, обещанные Сталиным, не предоставлялись; русские, получившие свободный доступ к освобожденным в Западной Германии лагерям военнопленных для репатриации своих солдат, не разрешали западным представителям входить в восточноевропейские лагеря, эвакуировать англо-американских солдат и даже оказывать им помощь. Хуже того, Сталин заявил, что «советские бывшие военнопленные в американских лагерях… подвергаются несправедливому обращению и незаконному преследованию вплоть до избиений». Когда немцы в Италии пытались вести секретные переговоры о капитуляции своих войск, русские отреагировали оскорбительной нотой, обвинив союзников в предательском сговоре с врагом «за спиной Советского Союза, который несет основную тяжесть войны…».[27]