К этому времени успокоился и фюрер. Когда Гудериан вернулся, Гитлер проводил совещание так, как будто ничего не случилось. Увидев входящего Гудериана, Гитлер приказал всем, кроме Кейтеля и шефа ОКХ, выйти из кабинета. Затем он холодно произнес: «Генерал-полковник Гудериан, ваше здоровье требует, чтобы вы немедленно взяли шестинедельный отпуск». — «Хорошо», — бесстрастно согласился Гудериан. Однако Гитлер еще не закончил. «Пожалуйста, добейтесь полного выздоровления», — приказал он. Совещание продолжалось еще несколько часов, и в конце его Гитлер заявил почти заботливым тоном: «Пожалуйста, сделайте все возможное, чтобы выздороветь. Через шесть недель сложится критическая ситуация, и вы будете мне очень нужны». «Куда вы думаете поехать?» — поинтересовался Кейтель. Их неожиданная забота вызвала подозрения у Гудериана. Он благоразумно решил не раскрывать своих планов и, извинившись, покинул имперскую канцелярию.

Ушел Гудериан. Ушел изобретатель техники танкового боя, последний из выдающихся гитлеровских генералов; с ним из германской Ставки ушли последние остатки здравомыслия.

Уже назавтра, в четверг 29 марта, в шесть часов утра у Хейнрици появилась убедительная причина пожалеть о потере Гудериана. Ему только что вручили пришедшую по телетайпу депешу, в которой его информировали о том, что Гитлер назначил шефом ОКХ Кребса. Сладкоречивого Кребса, фанатичного сторонника Гитлера, все дружно и пылко не любили. Новость о его назначении, последовавшем сразу за отставкой Гудериана, погрузила штаб «Вислы» в уныние. Начальник оперативного отдела полковник Айсман впоследствии оценил преобладающее среди штабных офицеров настроение: «Этот человек с вечной дружеской улыбкой почему-то напоминал мне молодого оленя… мы все поняли, чего ожидать. Кребсу стоило произнести несколько уверенных фраз, и перспективы начинали казаться радужными. От него Гитлер получил гораздо больше поддержки, чем от Гудериана».

Хейнрици не комментировал это назначение. Пылкая защита Гудериана спасла Буссе и прекратила самоубийственные наступления на Кюстрин. За это Хейнрици был благодарен человеку, с которым часто не соглашался. Ему будет не хватать Гудериана, ибо он давно знал Кребса и поддержки от него почти не ждал. И когда он встретится с Гитлером, чтобы обсудить проблемы Одерского фронта, рядом с ним не будет честного и прямолинейного Гудериана. А увидится он с фюрером на важном совещании в пятницу 6 апреля.

29 марта в десятом часу утра перед зданием штаба «Вислы» остановился автомобиль, и из него вышел высокий (шести футов ростом) и широкоплечий начальник берлинского штаба. Энергичный полковник Ганс «Тедди» Рефьёр с энтузиазмом предвкушал встречу с начальником штаба Хейнрици генералом Кинцелем. Он от души надеялся, что совещание пройдет хорошо; переход под командование Хейнрици — самое лучшее, что могло случиться с Берлинским оборонительным районом. С кучей карт и схем тридцатидевятилетний здоровяк Рефьёр вошел в здание. Как ни был мал Берлинский гарнизон, Рефьёр, как он позже записал в своем дневнике, верил, что Хейнрици «придет в восторг от этого пополнения».

Он пережил несколько неловких секунд, когда начальник штаба Кинцель встретил его сдержанно, хотя нельзя сказать, что недружелюбно. Рефьёр надеялся, что будет присутствовать его старый школьный приятель полковник Айсман — несколько недель назад они вместе обсуждали положение Берлина, — однако Кинцель принял его один.

Начальник штаба «Вислы» казался встревоженным и нетерпеливым. Поняв его настроение, Рефьёр раскрыл карты и схемы и быстро начал докладывать. «Из-за отсутствия вышестоящего командного органа Рейман попал в почти невыносимое положение, — объяснил Рефьёр. — Когда мы спросили ОКХ, подчиняемся ли мы им, нам сказали, что ОКХ отвечает только за Восточный фронт, а мы подчиняемся ОКБ (Верховному главнокомандованию вермахта). Мы обратились в ОКБ. Они сказали: «Почему к нам? Берлинский фронт обращен на восток — за вас несет ответственность ОКХ». Пока Рефьёр говорил, Кинцель изучал карты и-диспозицию берлинских войск. Вдруг он поднял глаза на Рефьёра и тихим голосом сообщил ему о решении Хейнрици, принятом накануне: Хейнрици не намерен брать на себя оборону города. Как вспоминал впоследствии Рефьёр, Кинцель коротко отозвался о Гитлере, Геббельсе и других бюрократах: «Что касается лично меня, те сумасшедшие в Берлине могут жариться в своем собственном соку».

На обратном пути в Берлин Рефьёр, уже далеко не жизнерадостный, впервые осознал, что значит быть «отвергнутым сиротой».

Он любил Берлин. Он учился в Военной академии, женился и воспитал своих двух детей — мальчика и девочку — в столице. Теперь ему казалось, что придется чуть ли не в одиночку защищать город, в котором он провел самые счастливые годы своей жизни. Никто из высших командующих не был готов принять решение, которое Рефьёр считал самым важным: взять на себя ответственность за оборону и спасение Берлина.

* * *

Ему оставалось лишь сложить в небольшой портфель то немногое, что лежало на его письменном столе. Он уже попрощался со своими подчиненными, проинструктировал своего преемника Кребса и теперь был готов покинуть штаб-квартиру в Цоссене, так никому и не раскрыв свой секрет — куда он направляется. Сначала, однако, генерал-полковник Хейнц Гудериан намеревался поехать с женой в санаторий около Мюнхена, где мог бы подлечить больное сердце. Затем он планировал отправиться в последнее оставшееся в Германии мирное место: в Южную Баварию, туда, где сосредоточились армейские госпитали и санатории для выздоравливающих, отставных или уволенных генералов, куда эвакуировались правительственные чиновники и их ведомства. Генерал выбирал тщательно. Он пересидит войну в совсем не военном климате Баварских Альп. Как бывший шеф ОКХ, Гудериан знал, что там абсолютно ничего не может случиться.

Была Великая пятница 30 марта, начало пасхального уикэнда. Президент Рузвельт прибыл в Уорм-Спрингс, штат Джорджия, в Маленький Белый дом. Около железнодорожного вокзала на жарком солнце собралась, как обычно, толпа, чтобы приветствовать его. При появлении президента над толпой зевак пронесся удивленный шепот. Из поезда обмякшее тело Рузвельта вынес агент Секретной службы.

Президент не помахал, как обычно, рукой, не пошутил с толпой. Многим показалось, что Рузвельт чуть ли не в коме и лишь смутно сознает, что происходит.

Потрясенные, полные дурных предчувствий, люди молча смотрели вслед медленно отъезжающему президентскому лимузину.

В Москве погода стояла не по сезону мягкая. Из своей квартиры на втором этаже здания посольства на Моховой улице генерал-майор Джон Р. Дин смотрел через площадь на зеленые купола византийских соборов и башен Кремля. Дин, шеф американской военной миссии, и его британский коллега адмирал Эрнест Р. Арчер ожидали от своих послов, У. Аверелла Гарримана и сэра Арчибальда Кларка Керра, подтверждения договоренности о встрече со Сталиным. На этой встрече они должны были вручить Сталину «SCAF 252», телеграмму, прибывшую накануне от генерала Эйзенхауэра (которую больной президент США не видел).

В Лондоне Уинстон Черчилль (с неизменно торчащей изо рта сигарой) помахал зевакам, столпившимся перед домом № 10 по Даунинг-стрит. Он отправлялся на автомобиле в Чекере, официальную резиденцию британских премьер-министров площадью 700 акров в Бакингемпшире. Несмотря на бодрый вид, Черчилль был и встревожен и сердит. Среди его документов лежала копия телеграммы Верховного главнокомандующего Сталину. В первый раз за почти три года тесного сотрудничества премьер-министр злился на Эйзенхауэра.