«Кошак-то, конечно, хорошо, а что дальше-то делать? – тревожно размышлял Федя. – Даже если Гурьян поедет ко мне на базу, то племяши мне тут устроят… рямушки. Драть надо отсюда, хоть по воздуху. Эх».

И услышал, как поползня́ начали:

– Слышь, Носик, у тебя нет жучка позабористей?

– А чо такое?

– Чо-то мутит… Стоит в горле этот запашина кошачий..

– Како-о-ой?

– Чево-о-о-о?

Раздались возмущённые голоса собак:

– Да быть не может! (Обожди, Бусый! Задрал с кусачками!)

– Ры-ы-ысь?

– Что, прямо так и сказал «на рямушки?»

– Ну да: та́к выходит!

– Да что же эт, братцы?!

– Надо наказывать!

– Брать надо!

– Нельзя так оставлять!

– Тут только слабину дай!

– Слабину почуют – вообще проходу не дадут!

– А соболь как же?!

– Накажем и с соболем разберёмся! Далёко не уйдёт.

– Не, мужики, за такое сразу… учить надо!

– Да конечно!

– А я, главное, бегу сёдни и… как кошани́ной набросит. Ещё думал, онюхался. Думал, откуда ей здесь взяться?!

– Да заходят!

– Заходят! Вон чо, оказыватца. Нос не обманешь, хе-хе!

– Так, ну чо? Хорош сопли жевать! Работать его надо! Кто за?

– Все за! Гав!

Собаки ещё погалдели, погавкали на ёлку, мол, сиди смирно, «только дёрни отсюда», и убежали. Федя выждал полчасика, велел поползням замолчать и, спустившись пониже, долго слушал удаляющийся топ и шорох. Когда убедился, что никто не вернулся, спустился на пол и во весь опор побежал в противоположную сторону.

Уже чуть светало. Он выбежал на маленькую проплешинку среди кедров, растрёпанных и стоящих навалом во все мыслимые стороны, словно их приморозило в момент, когда они что-то с жаром обсуждали, маша лапами и качаясь от возмущения или восторга.

На светлеющем небе горели звёзды. Снег был особенно ясным, объёмным, великолепно-парадным. На нём синела канавка с крестами глухариных лап. Под большой узловатой кедриной, как ножницами, накрошили хвою, и глядела в выстывшее небо лунка. «Хорошо живёт, поел, тут же нырнул. Потоптался, поворочался, снежок пообмял». – Федю раздражил безмятежный глухариный режим. Он начал очень осторожно приближаться к лунке, как вдруг из неё раздался строгий голос:

– А ну стоять, пока в лоб не получил!

«Да что за невезенье!» – аж изогнулся от досады Федя, как внезапно из снега показалась здоровенная глухариная голова:

– Чо кра́десся? Даже не думай! Нашёл поползня!

– А ты откудова знашь? – удивился Федя.

– Я всё знаю, – отрезал Глухарь. – А ну назад!

Федя покладисто отбежал, повернулся к Глухарю, стал столбиком и сказал:

– А на тебе можно улететь?

– В смысле? – не понял или сделал вид Глухарь.

Сама по себе картина была замечательной: синий снег, нежнейшее предутреннее небо и чёрная бородатая голова в лунке, как в вороте. Из ноздрей и клюва шёл парок в такт дыханию. Правда, Феде не до видов было.

– Я знаю: на тебе улететь можно. Слушай, мне край надо. Да и это тебя касается. Сейчас сюда прибежит десяток собак и Гурьян с сыновьями. Всё равно жизни не дадут, – и добавил заманистым тоном: – А я тебе расскажу, как себя вести, чтобы ни-ког-да не попасться. Только для этого надо будет… всё соблюдать. Технику безопасности.

– Техника безопасности глухаря, – громко проговорил Глухарь, – никогда не верить соболю. Хе-хе…

– Вот клянусь, друга, – сказал Федя, – стою вот перед тобой. Как есть. Чо, не веришь? Раз такой… всезнающий.

– Куда лететь? – быстро сказал Глухарь и, выбравшись на снег, похлопал крыльями и так богатырски покрасовался статью, грудью («Эх хорошо, с утра морозец!»), что Федя сказал про себя: «Здоров! Ничего не скажешь».

– В посёлок.

– А садиться куда?

– Ну там аэродром, хе-хе. А если серьёзно, хоть куда, главное, поближе к дому, на краю там.

– А там есть лохматые кедрины?

– Вот я как раз хотел сказать. А ты на кедру сможешь сести… с грузом? Там кедра лохматая такая на краю, прямо как шар, вот в неё если попасть, то само то будет. Прямо с леса залететь, никто не увидит.

– Не увидит – это полдела. А что по́ полу подхода не будет – важно. Собакам хоть заорись – никто не поверит. – Бородатый Глухарь басил не то что самоуверенно и не то что пренебрежительно. Пренебрежительность предполагает давление на того, кем пренебрегают, пусть и таким сподтишковым способом. А Глухариный тон, если что и выражал, то естественное состояние знания. И соболёк, собиравшийся придавить петушину за шею в лунке, перед ним мельчал, словно придавливали его, но не упрёком и неуважением, а правдой, к которой хотелось прибиться.

– Но, – сказал Федя, – а ты грамотный.

– Х-хе, ещё ветер какой будет, – резанул с напором на Соболя Глухарь, пустив лесть мимо ушей. И Соболю показалось, что он сам в два счёта превратился из заказчика в какого-то помощника.

– Ветер нормальный, – вытянул вверх острую скуластую морду и лизнул кончик носа Федя. – Сейчас север дует, как раз под него снизу зайти.

– Если снизу заходить будем – нормально, – сказал Глухарь густо, сильно.

– Я грю, снизу.

Небо наливалось светом, ярким, торжественным и всегда поражающим этим каждодневным, ликующим, зимним совершенством каждого тона. Красота была в такой розни с происходящим, что Соболь сильней заторопил:

– Ну что? Пробуем?

– Так, – сказал сосредоточенно Глухарь. – Давай с моей тропы попробуем. Она проколела. Сядешь. Разбегусь и полетим. Ты, главное, держись добром. И не дури: только почувствую зубы – так оземь шарахну, что дух выпустишь. Понял?

– Да понял, понял.

– Ты за зубами за перо прихватись, прямо пониже возьмись, под корешки. И лапами держись передними прямо за шею. А как взлетим, зубы отпустишь, а лапами будешь держаться. Главное взлететь. Морда у тебя острая, парусить не будет – уши ветром придавит, только держись.

Было ощущение, что он каждый день занимается извозом соболей.

– Давай пробуй, а то точно попадём: ты на пялку, я на приваду.

Глухарь уже стоял на своём каменном следе с синими крестиками. Соболь запрыгнул и взялся, как сказали.

– Всё? – крикнул Глухарь.

Соболь хлопнул его передней лапой по перу.

Глухарь побежал, захлопал крыльями, совсем чуть-чуть оторвался и, едва пролетев, лупя крыльями по снегу, сел, проехав и взвив снежный морок, так что Соболя всего припорошило, особенно морду.