Колонной по три мы уходим с полигона. Все, что за сутки пробежали с матом и стрельбой, нам предстоит пройти походным маршем снова. Как там нога у Полишки? Он шагает справа, плечом к плечу со мной, и вроде не хромает. Полишко ничего мне не сказал, но чувствую: он мною недоволен. Не следовало мне перед комбатом залупаться. Ведь только все наладилось, майор ходил в обнимку с ротным, а теперь из-за нас с Колесниковым... Да плевал я на все, до дембеля совсем чуть-чуть осталось. В конце концов, я же не нянька нашему корейцу, пусть сам с комбатом отношения столбит.

«День-ночь, день-ночь мы идем по Африке...» Наша бит-группа исполняла эту песню перед фильмами, солдаты топали в такт сапогами по деревянному клубному полу. Петь Киплинга нам вскоре запретили – полагаю, как раз из-за общего топота: был в нем какой-то вызов неповиновения, командиры его четко уловили. И песню про болотную роту из нашего репертуара вычеркнули тоже. Думаю, из-за куплета про генералов, которые давно на пенсии и ничего не помнят. «А они лежат повзводно, повзводно, с лейтенантами в строю и с капитаном во главе...» Вот и мы бы все легли вместе с корейцем в тех окопах с видом на горы и опасный перевал, если бы все оказалось взаправду. Офицеры, что нас догоняли и догнали, тоже ведь не сразу в ситуации разобрались. На все вопросы был один ответ: «Боевая тревога!» Даже про воздушный взрыв им тоже сказали не сразу. И когда сказали, то выяснилось, что иные офицеры сами видели вспышку и гриб. И никто не спросил, кем тревога объявлена. Значит, было кому и зачем. Потом, когда разобрались, было столько ругани... Но никто не смеялся. Хохотать мы начали позже, когда уже катили в брониках домой. Выщелкивали из магазинов патроны и пихали их обратно в картонные коробки, а те все порваны, патроны высыпаются. Вот тут всем нам стало смешно Потом в полку с неделю не было никаких других занятий, кроме инженер ной подготовки: мы восстанавливали всё, что умудрились поломать, когда рванули умирать за Родину. Про вспышку объяснилось просто. После взлета с недалекого аэродрома при наборе высоты по какой-то причине взорвался истребитель с боезапасом и полными баками. Когда много горючего взрывается в воздухе, получается очень похоже на атомный гриб. Печальный этот опыт теперь используют на боевых учениях: бросают с вертолета бочку с бензином, снабжено дистанционным подрывным зарядом. Вот вам и «вспышка слева» во всей красе и убедительности.

Мы почему поверили тогда, что все на самом деле? Это в газетах писали и пишут, что атомные бомбы являются лишь элементом психологического сдерживания противника. Да ни черта подобного. Все солдаты в Германии знали: если начнется – тактическое ядерное оружие будем применять и мы, и натовцы. До мегатонн, все полагали, не дойдет, но бомбы килотонн по сорок во всех штабных разработках учитывались. Уж я-то штабной писарь, это доподлинно знал. Потому и поверил. Такое вот у нас случилось прошлым летом приключение. Кое-что я тогда понял про себя –да и не только про себя. Кое-что во мне тем летом поменялось, Что конкретно – сказать не скажу, по-книжному получится, а этого я не терплю. Ни в себе, ни в других.

Дошли, загрузились, поехали... В кабине рядом с Мамой сел Николенко, а я со всеми в кузове. Почему-то с учений всегда едешь дольше. Мне мерещится, или от Вальки, сидящего напротив, действительно несет спиртным душком? Оставил ночью, гад, себе на донышке? Да бог с ним. Я его люблю, скотину. Ведь вышел со мной вместе перед строем.

А погода расчудесная налаживается. Солнце, тепло, ветра нет... Потолкавшись сапогами в чужие сапоги, пробираюсь вперед, залезаю на железное сиденье у большого пулемета, ствол которого, задранный в небо, торчит над кабиной. Мы свернули на короткую дорогу – не в объезд, а прямо через город, чего мы никогда не делаем, когда движемся огромной полковой колонной. Вот уже родные дачи, где мы с Валеркой Спиваком... А вот и гаштет друга Вилли, рядом с автобусной остановкой. Три девицы под навесом, все в джинсах и модных куртках «анорак», мы с Валеркой это слово знаем. Машу девочкам рукой, они не отвечают. Навстречу катится трамвай, наша колонна берет в сторону, дурень Мама заезжает на газон, трещат кусты, я громко ругаюсь на Маму, но отсюда он меня вряд ли услышит. Двухэтажные дома по сторонам дороги выкрашены белым и перекрещены черными балками – красиво, мне нравится. Острые крыши под темной черепицей, окна вторых этажей не по-нашему распахнуты створками наружу. Кто-то в окне смотрит на нас, спрятавшись за полупрозрачную занавеску. Вот еще и еще, но открыто никто не выглядывает. Ах вы так! Вытягиваю ногу и толкаю каблуком ручку пулемета. Ствол разворачивается в сторону окон. За занавесками все силуэты разом исчезают. Такой я страшный русский оккупант.

Последняя жратва в родном полку, а завтрак нам дают совершенно заурядный. То ли дело, когда приезжает автобус за донорской кровью: с подъема мы немножко голодаем, пока кровь не сдадим, но после – рисовая каша на молоке, двойной кусок масла, свежие батоны, сахар, настоящий крепкий чай. Кто добровольно сдаст не двести миллилитров – столько качают у каждого, не спросясь, а сразу четыреста – тех освобождают на день от занятий. Я однажды решился на четыреста, потом до обеда валялся на койке, голова кружилась, как от чифиря, и весь я был какой-то обалденно легкий: дунь на меня – и отлечу. Нынче все обычно. Да, честно говоря, есть мне совсем не хочется. Брился утром и порезался. Бритвенный станок у меня хороший, но задумался некстати. И вообще состояние нервное. Вчера посидели в каптерке до трех часов ночи, выпили немного, все трепались наперебой. Из своей роты пришел Валерка, лез ко всем обниматься. У него партия не раньше, чем через неделю. А у меня сегодня, построение в двенадцать.

Сижу в бытовой ротной комнате, курю открыто – нынче можно. Гляжу на себя в зеркало. Китель ушит хорошо. Брюки тоже ушиты, на манер старинных офицерских галифе. Гвардейский значок новенький, и «Отличник боевой и политической подготовки», и «Классность» с цифрой «1» тоже, а вот щиточек «ВСК» с треснувшей эмалью. ВСК – это «Военно-спортивный комплекс». «Классность» положена только технарям, но ее на дембельский мундир цепляют все для полноты картины. Лычка на погоне золотая, неуставная, могут на смотре сорвать, но у меня есть запасные в чемодане. Хуже будет, если прикопаются к погонам. У всех дембелей под погонами вшиты для жесткости тонкие пластмассовые вставки. Мы их делаем из немецких водоотводных труб, что здесь висят на каждом доме – за исключением, понятно, самых близких к расположению полка, где перед каждым дембелем словно мамай проходит. Есть у меня и самодельный знак «ГСВГ», выточен за водку в мастерских технического парка, но его сейчас цеплять нельзя – конфискуют сразу. Сапоги у меня проглажены, «гармошка» по горячей коже заломана плоскогубцами. Шинель подшита снизу, чтобы бахрома не торчала. Бляха на ремне надраена. Козырек фуражки слегка ушит и спущен на глаза, как у офицеров царской армии, но важно не переусердствовать, иначе фуражку заберут, взамен дадут старье на два размера больше. В общем, упакован я нормально. Одна проблема: до построения еще четыре часа, и я не знаю, на что их потратить. Рота ушла на занятия, в казарме только дневальные и дембеля первой партии, то есть я и Колесников. Валька сидит рядом, тоже курит, вшивает в подворотничок кусочек запрещенной проволоки. В бытовой комнате два широких окна, зеркало во всю стену, белый надраенный кафель на полу, длинный стол посредине, оклеенный немецким белым пластиком, таким же пластиком обитые скамьи, и все это залито сквозь растворенные окна таким живым, густым, еще не жарким поутру солнечным светом. Я со вздохом потягиваюсь, и от эмали на моем гвардейском знаке по зеркалу прыгает зайчик.