Что касается Шекспира, складывается впечатление, что в юности Толстой никогда не утруждал себя систематическим чтением его пьес, несмотря на амбициозные планы ознакомиться с мировой культурой и отличное владение английским языком с детских лет. Те пьесы, которые он знал, его не привлекали. Возможно, это изначальное пренебрежительное отношение – рано проявившееся и сохранявшееся до конца – побуждало Толстого отвергать всех культурных идолов, обожествленных европейской модой, которой слепо следовали и в непосредственном окружении писателя. Однако, если не считать кратчайших периодов возобновления интереса, его неприятие Барда становилось все более глубоким и усугублялось по причинам, которые кажутся нам менее продуманными и носящими более личный характер, чем привычные сетования восемнадцатого века по поводу «крайностей» и «бесформенности» шекспировских драм. Анализ суждений Толстого о Шекспире, разбросанных по его дневникам, письмам и воспоминаниям современников, демонстрирует их впечатляющее постоянство[123]. Еще в ранние годы Толстой высказывал свое мнение более аристократичным критикам «негражданского» направления из числа своих знакомых. Либеральный журналист и приверженец «искусства для искусства» Александр Дружинин вспоминает, как в 1855 году двадцатисемилетний Толстой объявил: «…удивляться Шекспиру и Гомеру может лишь человек, пропитанный фразою» [Дружинин 1986: 81]. Год спустя, 16 ноября 1856 года, Толстой записывает в дневнике: «…дочел Генр[иха] IV. Нет!» [Толстой 47:100][124]. В беседе с критиком и представителем натуральной школы Иваном Панаевым он выразился более конкретно: Шекспир – «дюжинный писатель и <…> наше удивление и восхищение Шекспиром не более, как желание не отставать от других и привычка повторять чужие мнения» [Толстой 35:680][125]. Ранее в том же году Дружинин опубликовал свой перевод «Короля Лира», и Иван Тургенев просил Толстого отнестись к нему непредвзято: «Не позволяйте внешним несообразностям отталкивать Вас, – умолял он молодого писателя в письме от 3 января 1857 года, – проникните в середину, в сердцевину творения – и удивитесь гармонии и глубокой истине этого великого духа» [Тургенев 1987: 181]. Внял Толстой Тургеневу или нет, однако к 1880-м годам его отзывы о Шекспире стали еще более жесткими. В письме Софье Андреевне от 28–29 января 1884 года он сообщал: «Нынче читал Шекспира “Кориолана” – прекрасный немецкий перевод, – читается очень легко, но – несомненная чепуха, которая может нравиться только актерам». На следующий день Толстой в очередном письме к жене заметил: «Я утром прочел “Макбета” с большим вниманием – балаганные пьесы, писанные умным и памятливым актером, который начитался умных книг…» [Толстой 35:681][126].

Стоит задуматься, почему «балаганные пьесы, писанные… актером» – это именно оскорбление, а не признание профессионального успеха. Одна из особенностей неприязни Толстого к Шекспиру – его полное равнодушие к пьесам как театральному опыту. Спору нет, о Барде давно судят по книгам, а не по спектаклям. Но очень возможно, что для Толстого, оценивавшего все блага и пороки мира по тому психофизическому воздействию, которое они оказывали на его собственное тело, свою роль сыграла и близорукость (при этом плохое зрение не мешало ему глубоко переживать, например, музыку). Толстой судил о Шекспире по печатным строкам: если пьесу трудно читать, значит, это плохое произведение. Когда же он проверял свои впечатления в настоящем театре, такая культурная вылазка (да еще и сопряженная с пребыванием в городе) обычно лишь подтверждала то, что было подсказано ему внутренним чутьем. В январе 1896 года шестидесятивосьмилетний Толстой писал Николаю Страхову: «На днях я, чтобы поверить свое суждение о Шекспире, смотрел Кор[оля] Лира и Гамлета, и если во мне было хоть какое-нибудь сомнение в справедливости моего отвращения к ПЦекспиру], то сомнение это совсем исчезло. Какое грубое, безнравственное, пошлое и бессмысленное произведение – Гамлет» [Толстой 69: 28].

В те годы театр выводил его из душевного равновесия, и суждения Толстого о нем были мрачны. В 1895 году в московском Малом театре состоялась премьера его собственной драмы «Власть тьмы»[127]. В течение всей осени Толстой присутствовал на репетициях. Седьмого декабря 1895 года он с отчаянием записал в дневнике, что «искусство, как началось с игры, так и продолжает быть игрушкой, и преступной игрушкой, взрослых. Это же подтвердила музыка, к[оторую] много слышал. Воздействия никакого. Напротив, отвлекает, если приписывать то неподобающее значение, которое приписывается. Реализм, кроме того, ослабляет смысл» [Толстой 53: 72]. Казалось, что театральное искусство ни в одном из своих проявлений не в состоянии выполнить ту этическую миссию, которую возлагал на него Толстой. В 1894 году он писал жене: «Прочли Юлия Цезаря – удивительно скверно. Вот, если бы был молод и задорен, написал бы статью об этом. Избавить людей от необходимости притворяться, что они это любят» [Толстой 84: 227]. Очевидно, это язвительное замечание было отчасти снисходительной насмешкой над самим собой, но с каким бы презрением Толстой ни отвергал чужих чувств, полагая их простым «притворством», Шекспир по-прежнему вызывал у него ничем не смягченное отвращение в чистом виде. Толстой не становился моложе, но был неизменно задорен. И девять лет спустя, в 1903 году, когда ему исполнилось семьдесят пять, он наконец-то написал «статью об этом», то есть обо всем, в чем знаменитый драматург потерпел неудачу.

Против бардопоклонства

Как и предполагал Толстой, очерк «О Шекспире и о драме» ждал холодный прием. Он продолжает озадачивать даже самых пылких почитателей Толстого и по сей день. В нем много погрешностей методологического характера, противоречий здравому смыслу и элементарных неточностей, которые мы не станем оправдывать в данной статье. Однако этот страстный, крайне субъективный документ может многому научить – по моему мнению, большему, чем поверхностные, во многом слишком поспешные выводы, к которым пришел в своей знаменитой статье «Лир, Толстой и шут» (1947) Джордж Оруэлл. Статья Оруэлла, гораздо более известная, нежели очерк, который в ней подвергается критике, часто ошибочно воспринимается как объективное изложение (или объективное опровержение) идей Толстого[128]. Ни то, ни другое не соответствует действительности. После беглого пересказа первых разделов очерка Толстого Оруэлл обращается к личной жизни, менталитету и семейным отношениям Толстого. До того, как статья Оруэлла завоевала умы читателей, рецензии (например, статья Г. Уилсона Найта, опубликованная в 1934 году) без особенных натяжек вписывали Толстого в почтенную традицию [Knight 1934: 29][129]. Ибо, в конце концов, Толстой не был одинок в литературном мире в своем скептическом отношении к Шекспиру: начиная с Сэмюэля Джонсона и Александра Поупа в XVIII веке и кончая приверженцем Толстого Людвигом Витгенштейном в XX веке, многие блестящие критические умы находили у Шекспира немало «топорного и необязательного»[130]. В качестве посредника для более взвешенного исследования взглядов Толстого я привлеку