На благородной тёмно-коричневой коже обложки было красиво оттиснуто поистёртым золотом – «Половая жизнь графа де Грантье, с портретом автора и иллюстрациями в красках».

– Естессно, иллюстраций уже нет! – сказал Лёня. – Но книга хорошая, немного нудная, зато без матюков и откровенного разврата. В ленинской комнате положи на видное место, чтобы весь личный состав мог наслаждаться после отбоя.

– О чём она? – спросил Вениамин и стал перелистывать, пока не наткнулся на фразу – «… у всякага народа в разные времена существовал свой образчик прекраснага».

Отложил книгу в тумбочку.

Саньке Пахомкину показалось, что градусов на него не хватит, он накрошил в алюминиевую миску полбатона. Белый хлеб быстро расквасился, превратился в бурую кашу, но Санька громко хлюпал, глаза зажмуривал якобы от удовольствия. Картошку из сковородки цеплял исковерканной вилкой, глотал не жуя.

Вонь у пойла была невообразимая, над всем преобладал резкий запах одеколона. Приходилось во время питья сдерживать дыхание. Вениамина это отвлекало от беспробудной тоски, притаившейся под весёлой улыбкой, но плотно взявшей за диафрагму, да так, что и вздохнуть невозможно было без внутренней боли и дрожи.

Нестерпимо хотелось всю эту свистопляску закончить одним махом и рвануть к Наде. Сделать же решительное движеие мешал внутренний тормоз, пусть и не был он жёстким, как канат, наоборот, только вот эта-то мягкость бесформенная, нерешительность и держала крепко-крепко, связывала и раздражала одновременно, не давала сделать резкий разворот и уйти из-за стола.

Стало страшно от простой мысли, что больше они не встретятся уже никогда. Будет ли она его ждать и надо ли это ему – вопрос открытый. Да и нужен ли он ей на самом деле.

Он вспомнил вдруг, что слово «любовь» вслух никто из них ни разу не произнёс.

Это неожиданное открытие вызвало злость к тем, кто был сейчас рядом, может быть, чужим и беззаботным, равнодушным к его заботам и печалям. Словно дикарям, пришедшим исполнить некий ритуальный обряд, заполняя время словесной ерундой, убогим камланием, острячеством не лучшего пошиба, а в мыслях занятым своими делами, далёкими от этого застолья и буйного веселья, похожего на высокий куст чертополоха, через который невозможно продраться.

* * *

Злая энергия собиралась в нём в большую, разрушительную, мрачную тучу, свивалась убийственным смерчем, искала лишь повода за что-то зацепиться, жаждала жестокого выхода, выплеска, как помои из ведра в чьё-то лицо. Пьяная бесшабашность требовала именно бессмысленной и тупой, кровавой драки. От собственной никчёмности ему хотелось себя же и унизить.

Вениамин вышел на крыльцо.

Улица пустынна, неуютна. Никому до него не было дела.

Шёл нудный, серый дождь.

– Я – изгой! В тёплом хлеве общаги, в этой мутной жизни, среди всех этих людей вокруг! Нет – это не бунт. Это месть за мой нигилизм и равнодушие. Неосознанно, исподволь вызревший на уровне простом, обывательском, потому что нет никакой цели. Я как сорняк на краю красивой, чистой делянки, на которой произрастает уверенно и мощно нужное и полезное – и я понимаю такое положение, но не принимаю, именно из-за этой «правильности», в которой тоже кроется бесцельность, но другого толка. Она теряется вдалеке, становится в итоге такой же пустой, как и мои сомнения, поиски какой-то цели и неприятие этих чистеньких сынков и дочек преподавателей и начальников чего-то и над кем-то. Но это точно – не зависть плебея, озверевшего и разуверившегося, за которым нет ничего, даже нормального воспитания нет, а есть, как у всех – школа, учёба, и эта всеобщая колонна каких-то людей, бредущая куда-то в завтра, и последовательное её движение по жизни и прямиком в пустоту могилы, никчёмность.

За внешним вежливым проявлением дружеского, доброго – на самом деле равнодушие и отсутствие тёплого и человеческого, лицемерие и лукавство, неискренность, принятая всеми и удивляющая его, словно он один распознал этот всеобщий заговор, а остальные продолжают играть в ненужную игру.

Так он думал лихорадочно, озлобляясь на весь мир.

* * *

Захмелели участники застолья крепко, самоубийственно. Пойлом злым налились до гланд, руками стали махать, глупость несусветную друг другу доказывать, и со стороны заметить это было некому, потому что рядом такие же были поддатые.

Заспорили, появились две диаметральные точки зрения на какую-то чушь, но вскоре разговор иссяк.

Вано не пил, слегка пригубил, чистоплюйствовал, недаром кличка была – «князь». Да только какой он князь, из обычной пятиэтажки, фанфаронство одно.

Стал рассказывать, как в Тбилиси приехал на гастроли всемирно знаменитый московский танцевальный коллектив, и как они с друзьями половину солисток-танцовщиц отымели, и какие они совершали кульбиты с ними, и какие-то ещё физиологические подробности той свистопляски.

– Оргия – первая стадия у греков, потом начиналась вакханалия, – уточнил Вениамин, но получилось резко, словно оборвал он гладкий рассказ, сагу о половых гигантах, нарушил идиллический, назидательный финал, к которому приближался Вано, давясь от смеха в вежливой тишине.

Сказал бы он с весёлой интонацией, сошло бы за шутку, а так получилось мрачно, даже немного угрожающе.

– Попрошу не умничать! – наставив палец на Вениамина, как ствол нагана, строго оборвал его Вано. И посмотрел прямо, грозно, брови приподнял кустистые, сросшиеся на переносице – грузинские, от отца. Пауза возникла. Свинцовая и однозначная.

Вениамин чувствовал, что остальные Вано побаиваются, и разозлился.

– Врёшь ты всё! – неожиданно сказал.

Тихо, но твёрдо.

– Прикрути язык! – заорал Вано, уничтожая Вениамина взглядом, вскочил, кулаки сжал. Высокий, злой, серые глаза выкатились, налились кровью.

Лицо большое, вытянутое книзу, чёлка короткая, лошадиное что-то в лице, взгляд дикий – сейчас заржёт, закусит удила, пена на губах клочьями, собьёт с ног и понесёт вслепую, в полной темноте, дороги не разбирая от безумной ненависти.

– А чёй-то ты так напрягся, «князь», если это правда? – сделал ударение на слове «князь», напружинился Вениамин и, пока поднимался замедленно со стульчика колченогого, понял, что зря, не надо вставать, но было поздно. Он ещё и прибавил, успел, как плюнул в лицо, в глаза посмотрел, стеклянные и рябенькие от красных прожилок: – Слесарь-гинеколог! Ты – подлец, врун и фанфарон. И руки я тебе впредь – не подам, «князь»! Мараться об тебя. Не велика честь!

Вано с размаху ударил его правой рукой в глаз. Коротко, с оттягом.

Яркая вспышка выключила на мгновение сознание, но Вениамин устоял, хотя удар был приличный. Только отшатнулся назад, голова дёрнулась на сторону. Задохнулся от коварства Вано, отпрянул, в зеркало на двери напротив глянул машинально.

Могучий синяк грозовым сизо-лиловым наплывом заполз на левый глаз. Голова загудела, деревенея. И тотчас же отозвалось тонким колокольцем, отдалось в глубине уха и перешло в ультразвук. Звук запрыгал внутри черепной коробки от виска к виску, зазвенел оглушительно и зло.