не избавившись от собственных…"

Из Корана.

Две недели отпуска на берегу Средиземного моря так и не сняли напряжение, чувство постоянного беспокойства и ожидания чего-то важного. Велев просыпался среди ночи и подолгу лежал без сна, слушая неумолкающий шум в ушах, понимая, что это старческое, левое ухо уже не улавливало низкие тона. Вот и сейчас, долго ворочаясь с боку на бок, пытался считать верблюдов, уговаривал сам себя заснуть, но, поняв бесполезность попыток, встал, оделся и, стараясь не разбудить жену, вышел в сад.

Октябрь стоял неожиданно сухой и теплый, словно оправдываясь за затяжную весну и короткое лето, но небо было затянуто облаками, отчего в саду было темно. С моря доносился едва слышный шум волн, похожий на шепот, да редкие авто подсвечивали фарами листву берез у забора. Глухо падали в коротко подстриженную траву переспелые яблоки. Внезапно раздался шорох, затем фырканье, и Велев почувствовал, как в носок сабо уткнулся еж. "Наверное, это Охламон", — подумал он, нагнулся и погладил спинку своего любимца. Молодой еж не свернулся в клубок, не дернулся, а дотронулся до руки мокрым носом, словно поздоровался, и отправился по своим делам под елки, где для колючего семейства был приготовлено место для зимовки. Интересно, останутся ежики, как и в прошлом году, или уйдут искать место спокойней? Дорога, проходящая недалеко от дома, теперь стала шумной, район быстро застраивался, да и собаки в каждом доме прежних обитателей этих мест не щадили.

— Собаки! — внезапно пришедшее слово словно озарило его. Собачья жизнь. Ведь это как раз то, что ему раньше не приходило в голову. Ну, конечно же! Именно так прошла его штурманская работа на "Уральске". Ночи без сна, вечное ожидание гнева капитана, грязного словесного пинка, и ощущение безнадежности, словно ты в ошейнике на цепи и тебе уже не удастся уйти с ненавистного двора.

"Нет, наверное, все же перебор", — подумал он. — Хотя почему? После пяти месяцев работы с капитаном-самодуром, фамилии которого до сих пор не хочется, ни называть, ни слышать, он действительно был похож на забитого щенка, который мечтал удрать с судна куда угодно. А ведь после "Вормси" ему казалось, что два года на "Сулеве" с Сейдбаталовым ушли в прошлое и больше не повторятся.

Он погладил гладкий ствол любимой яблони, успокоился, вернулся в дом, притворил двери жены в спальную и сел за компьютер с твердым решением все же написать о том, что явилось серьезным испытанием и сыграло в его жизни важную роль.

Плохой опыт — тоже опыт, но все же лучше учиться на хорошем. Жизнь учит всему, а человек сам выбирает то, что ему нужно. Но и не все плохое проходит бесследно.

* * *

В начале февраля 1962 года я внезапно получил направление на теплоход "Уральск" и в срочном порядке выехал в порт Вентспилс. Получая в Службе мореплавания новые навигационные пособия, я не обратил внимания на сочувствующие взгляды наставников и не поинтересовался причиной, а следовало бы.

Порт Вентспилс, в то время совсем небольшой, находился на правом, возвышенном берегу, и, подойдя к диспетчерской порта, я увидел в свете прожекторов мой шестидесятиметровый запорошенный снегом лайнер сверху, отчего он показался ужасно маленьким. Его фальшборт едва возвышался над причалом, трап отсутствовал, и мне пришлось спрыгнуть на обледенелую палубу, засыпанную угольной пылью. Не удержавшись на ногах, я растянулся во весь рост. Это был предостерегающий сигнал, от которого на душе стало беспокойно.

Вахтенного на палубе не было, я прошел внутрь судна и остановился перед каютой старпома и негромко постучал. Дверь открылась не сразу, и в ее проеме я увидел заспанное лицо знакомого мне Виктора Марченкова, друга старпома Чижикова. Тот узнал меня сразу.

— С прибытием, — почти шепотом сказал он. — Жена приехала, спит. Будить не хочется, утром отход. Капитана на борту нет, подожди немного, покажу тебе твою каюту. Через минуту он вышел в рубашке и брюках, указал на трап, ведущий на нижнюю палубу.

— Здесь, на капитанской палубе, всего три каюты: капитана, моя и комиссара. Мастер в городе, комиссара пока нет, вроде должен был с тобою приехать. Все остальные жилые помещения внизу, ниже их только машинное отделение.

Трап и коридоры были узкими, и если бы старпом не взял у меня пакет с пособиями и картами, вряд ли бы я смог спуститься. Мы пошли почти в самую кормовую часть и повернули по коридору на другой борт. Каюта была крошечной — два с половиной метра в длину и два в ширину. Семьдесят процентов ее пространства занимали две койки одна над другой, на остальном пространстве стояли небольшой шкаф, рундук по-морскому, и крошечный письменный столик, на котором едва поместились пишущая машинка (малая) и судовой журнал. Верхняя койка была не застелена, на ее металлической сетке лежали карты и папки с документами. Напротив стола на переборке небольшой откидной стул, при опускании которого вход в каюту блокировался. Стоять в каюте мог только один человек.

— Ну, как? — спросил старпом, и, увидев мое лицо, промолвил успокаивающе:

— В тесноте — не в обиде. Я начинал на шхуне и того хуже. Здесь, нет ни крыс, ни тараканов. От шума двигателя и духоты им здесь не выжить. Иллюминатор старайся не открывать, он у самой воды. Забудешь закрыть — затопишь к чертовой матери. Привыкай. Третий тебя не дождался, сбежал. Все документы я принял, утром передам. По всему видно, второй штурман с портовиками решает свои проблемы, так что переодевайся и за дела. Повахти за него и разложи карты до Норчёпинга, знаешь, где такой находится? Мастер раньше ноля не придет, он здесь у своего кореша лоцмана в гостях, но к его приходу не опоздай встретить, и как положено, с рапортом. Учти, он любит, чтобы перед ним все трепетали. Изобразить трепет сможешь?

— Зачем? — удивился я.

— Эх, брат, — глубоко вздохнул он. — Неужели не мог отказаться от этого назначения? Ты последнее время где был?

— На "Вормси".

— Что ж ты Гусева на нашего, прости меня господи, дурака, променял? Оставался бы там. Трудно тебе здесь придется.

Он вздохнул еще раз и, улыбнувшись, выдохнул: — Эх, где наша не пропадала. Ты главное за меня держись, не вздумай с мастером воевать.

От такой встречи у меня засосало под ложечкой. Теперь я понял причину сочувствующих взглядов наставников и грусть в глазах Дорофеевой, но я был молод, и решил, что если буду выполнять все, что мне положено, то особых причин