изображать трепет не будет. Но я жестоко ошибся и очень скоро убедился, что старпом вздыхал не зря.

На судне было тихо. Маленькое судно — короткая стоянка, и экипаж пользовался возможностью погулять на твердой земле. Через два часа, обойдя всё, стал разбирать привезенные с собой карты и раскладывать их по ящикам штурманского стола, а заодно знакомиться с расположением выключателей ходовых огней, электронавигационных приборов. Затем выключил свет в рубке и, как учили, стал отрабатывать включение в полной темноте, благо, что окна рубки были покрыты толстым слоем угольной пыли со снегом, и свет фонарей освещения порта почти не проникал сквозь них. Внезапно вспыхнул свет, и передо мной возник, как это я понял сразу, капитан. Он был в нижней рубашке, в форменных брюках и ночных шлепанцах на босу ногу. Запах густого перегара ударил мне в нос, и я невольно поморщился. И без того красное лицо капитана стало багровым.

— Кто открыл тебе рубку? — угрожающий голос дрожал от возмущения.

Стараясь держаться, как можно спокойней, я пояснил, что дверь открыл старпом, а я новый третий штурман и, разложив привезенные карты, знакомлюсь с ходовой рубкой. Цвет лица капитана оставался прежним, он подошел ближе и вдруг заорал: — Пошел вон, рас……й, явишься утром, — он опять вставил грязное ругательство, — с докладом, как положено.

Разумеется, я ушел молча, совершенно обескураженный. С первой минуты на ты, с грязными ругательствами со мной еще никто так не разговаривал. В голове крутилась словно пластинка мысль: какой же это капитан, в нижнем белье и в тапочках? Однако ошибки быть не должно, так кричать мог только хозяин судна. Уснуть до утра я не смог и утром не пошел в кают-компанию на завтрак. Дождавшись, когда капитан позавтракает и вернется в каюту, постучался в дверь. Стараясь придерживаться, полученными в Училище и на кораблях ВМФ знаниями устава, четко доложил и протянул ему направление из ОК. В новенькой форме и белоснежной рубашке с галстуком я выглядел щеголем и не без удовольствия отметил, что мой вид произвел на него впечатление.

— Садись, — он указал на небольшой диван.

— Спасибо, я постою.

Шея его слегка порозовела. — Запомни раз и навсегда Я приказываю, и мои приказы тебе следует выполнять, не думая и не рассуждая. Садись, — он еще раз указал на диван. Я сел, а он взял направление и стал читать, шевеля губами, как это делают малообразованные люди.

— Ты, как мне сказали, плавал у Сейдбаталова, — он повернулся ко мне лицом. — Для меня это ничего не значит. Запомни три моих правила: первое — подчинение, второе — еще раз беспрекословное повиновение и третье — никакой самодеятельности. На судне один хозяин — это я. Твое дело наблюдать и докладывать, на эти слова он сделал ударение особо, решение принимаю только я и никто другой. Докладывать обо всем, что видишь, что слышишь, что говорят, что делают. И не только на мостике, или в каютах, но и на берегу во время увольнения. Любое неповиновение я не прощаю, и ты в этом вскоре убедишься.

Сказав это, он внимательно посмотрел мне в глаза, и я угадал желание увидеть в них страх, но его почему-то не было. Вспомнилась услышанная мною от моей бабульки Марии японская пословица: "Чрезмерное послушание — еще не преданность". Выходя из его каюты, я был уверен, что того, чего он хочет от меня, не дождется.

Страх. Это чувство было знакомо моему поколению еще с войны, но мы научились его преодолевать, даже использовать с пользой для себя, превращая в предусмотрительность и заставляя организм мобилизоваться в тяжелых ситуациях. Тот страх, который воспитывает из людей подлецов, нам был неведом, поскольку в нашем окружении подлость была непопулярна. Попытка запугать меня, использовать страх в своих целях, заставив доносить на экипаж, явно напрашивалась из слов капитана, но в случае со мной это было так глупо, что, выйдя из каюты, я даже рассмеялся про себя. Но положение, в которое попал, было серьезным, а выбор, который для себя сделал, грозил крупными неприятностями. Однако я не ожидал, что время пребывания на "Уральске" превратится для меня в кошмар, и эти пять месяцев станут самыми черными днями в моей морской жизни.

Судно было небольшим, но экипаж, двадцать человек — почти такой же, как на "Сулеве", и жилые условия, мягко выражаясь, нелегкие. В зимнее время, особенно в штормовую погоду, когда задраивались капы машинные и на камбузе, выхлопные газы из машины проникали внутрь и смешивались с запахом приготовляемой пищи. Вентиляция не успевала подавать свежий воздух, а выйти на палубы было невозможно — вода гуляла по ним даже при незначительном волнении, особенно если загрузка была полной. Вряд ли преднамеренно, но в зимнее время эти суда в основном возили чугун в чушках, видимо, небольшими партиями, да и глубины у причалов сталелитейных заводов шведской периферии не превышали шести метров. В штормовую погоду таким судам было положено отстаиваться в портах или на закрытых рейдах, что обычно и делали другие капитаны, но наш выходил в море, за что получил в портах прозвище "дурной". Почему он это делал, мне станет понятно после, хотя, увидев его диплом, и узнав немного его прошлое, стало ясно, что капитана преследовал постоянный страх лишиться должности. Как третий штурман я был обязан оформлять у властей отход в рейс и когда предъявлял рабочие дипломы командиров, каждый раз при виде диплома капитана задавали один и тот же вопрос: "А что это такое?" Глядя на складывающуюся несколько раз бумагу непонятной формы с водяными знаками под названием "Свидетельство", где было написано, что предъявитель окончил в 1943 году Бакинское военно-морское училище по специальности судоводитель, даже у меня вкрадывались сомнения в его подлинности. Но после предъявления справки капитана Калининградского порта с множеством печатей и недолгих выяснений в рейс выпускали.

Перед отходом каждый раз, независимо от состояния, капитан развивал бурную деятельность, обязательно на виду у работников порта, пограничников и таможенников, распекая непонятно за что всех, кто попадался под руку. Эта деятельность заканчивалась лишь тогда, когда с борта сходил лоцман, и судно ложилось на курс проложенный, как правило, старпомом. Затем он с мостика исчезал и показывался, если погода было неплохой, только для того, чтобы устроить очередной разнос.

В штормовую погоду его появления на мостике были стремительными, сопровождались отменной бранью, но не содержали конкретных указаний. Так же внезапно он уходил и закрывался в каюте. От такого поведения капитана больше всего страдал старпом, на котором лежала ответственность