— Повторяю, мало ты любишь меня… В поход я пойду, обручившись с тобой, а ведь тебе ведомо, что мне надо заслужить царское прощение. Не хочу я вести тебя, мою лапушку, к алтарю непрощённым разбойником, да и не поведу. Умру лучше, так и знай. Люблю я тебя больше жизни и не хочу на тебя пятно позора класть. Поняла меня, девушка?

— Поняла…

— А со мной в поход, кабы и женой моей была, идти нельзя. Какой уж поход с бабами… Мало ли ратных людей в поход идёт, а невесты и жёны их дома сидят, молятся за них… Твоя чистая молитва девичья лучше всякой помощи, всегда будет со мной и от всякой опасности меня вызволит. Будешь молиться обо мне?

— Буду… — дрожащими губами произнесла девушка.

— Вот ты и опять плачешь, Ксения Яковлевна, надрываешь моё сердце молодецкое. Каково мне видеть-то это?.. Зачем так огорчать меня?.. — заметил Ермак.

— Я не плачу, — сквозь слёзы улыбнулась Ксения Яковлевна.

— Вскорости мы с тобой обручимся. Значит, ты, моя невеста наречённая, весёлая должна быть и радостная. Прикажи своим сенным девушкам песни петь весёлые, свадебные, величать тебя и меня прикажи… А ты слёзы лить задумала, точно хочешь, чтобы надо мною беда приключилась.

— Что ты, что ты, Ермак Тимофеевич, — испуганно сказала девушка.

— А если не хочешь, так вытри слёзы, чтобы их не было…

Ксения Яковлевна быстро вытерла глаза рукавом сорочки.

— Так-то лучше… Вернётся Ермак твой из похода, заслужив прощение, весело отпразднуем свадебку и заживём мы с тобой, моя ласточка, родным на радость, себе на удовольствие.

Ксения Яковлевна жадно слушала эти слова. На лице её играла уже действительно радостная улыбка.

Ермак Тимофеевич и на этот раз оказался знахарем.

«Поди ж ты, а я что ни говорил, как в стену горох», — думал Семён Иоаникиевич.

Со следующего дня светлица Ксении Яковлевны Строгановой стала действительно оглашаться свадебными песнями. Запевалой была Домаша. Она была так довольна тем, что исполнилось заветное желание её молодой хозяюшки и подруги, что забыла своё личное горе, щемящую сердце тоску в разлуке со своим милым. Кроме того, она сознавала, что была не последней спицей в колеснице в деле сватовства Ермака Тимофеевича. Это льстило её самолюбию, она гордилась этим. Уж на что зорка Антиповна, а она, Домаша, провела её.

Девушка была довольна собой, счастлива счастьем Ксении Яковлевны и заливалась соловьём в девичьей. Даже Антиповна, всё ещё дувшаяся на всех вообще и на «негодяйку Домашку» в частности, заслушивалась оглашавшими рукодельную песнями:

Эта песня, которую так любила слушать Ксения Яковлевна по несколько раз в день, пелась её сенными девушками, сменяясь другой.

Лились звуки и других свадебных и подблюдных песен, и мастерицы были петь их сенные девушки молодой Строгановой.

— Эх, Якова нет с балалайкой, — заметила как-то раз Ксения Яковлевна, наклонившись к уху Домаши. — Как раз бы кстати…

Домаша вдруг оборвалась на взятой ею ноте, губы её дрогнули, на глазах блеснули слёзы. Пение на мгновение смолкло, но это мгновение показалось для молодой Строгановой целой вечностью. Она спохватилась и поняла, что задела неосторожно за больное место сердца своей любимицы. Но та, впрочем, пересилила себя, только с укоризной взглянула на Ксению Яковлевну. «Ты счастлива, так думай же о несчастии других!» — казалось, говорил этот укоризненный взгляд.

— Прости меня, Домаша! — виновато прошептала Ксения Яковлевна.

Девушка вместо ответа как-то особенно залихватски завела новую песню:

Но Ксения Яковлевна не успокоилась таким напускным весельем Домаши. Она поняла хорошо, что пережила подруга от её опрометчивого слова. В тот же вечер она подарила ей бусы и ленты и всячески старалась утешить.

— Не кручинься, моя милая. Приедет он, скоро приедет… — говорила она.

— Да я и не кручинюсь. Мне что?.. Захотел погулять и гуляй вдосталь. Нужда мне в нём велика, подумаешь!.. — с напускным раздражением говорила Домаша.

— Ты мне глаза не отводи, ведь видела я сегодня, что сталось с тобой, как я сдуру вспомнила о нём, — взволнованно сказала Ксения Яковлевна. — И чем я заслужила, что ты от меня скрытничаешь, когда я всю душу перед тобой выкладываю…

— Ох, Ксения Яковлевна! — воскликнула Домаша. — Не перед тобою я скрытничаю, а перед собой…

В голосе её слышались слёзы.

— Как так?

— Да так… Самой перед собой скрыть хочется, что любила я его, недостойного.

— Чем же он недостойный?

— Любит, видно, меня мало, коли пропал и не возвращается… Ведь надумил его Ермак Тимофеевич, чтобы он отъехал немного да и вернулся бы, а он, поди ж ты, кажись, попусту в Москву норовит попасть… Точно нужда гонит.

— Посмотреть на Москву любопытно. Может, никогда не придётся, — заметила молодая Строганова.