— Что мне стыдиться, няня? Дядя хочет обручить нас.

Антиповна молчала. Она поняла, что её питомица говорит серьёзно, что это не бред её больного воображения, что сватовство Ермака совершившийся факт, что Семён Иоаникиевич действительно дал своё согласие. «Из ума выжил старый!» — мысленно она пустила по его адресу.

— Не дело ты, девушка, затеяла, — сказала она после продолжительной паузы.

— То есть как это?..

— Да так… Какая же тебе пара Ермак Тимофеевич?.. Красавице этакой, богачке. Да и что скажет братец Максим Яковлевич?..

— Он согласился ещё раньше дяди. Ермак сказал о том…

— Ишь ты, все как сговорились. Но ведь в том твоя воля, девушка?

— Известно, моя.

— Так чего же ты петлю-то на шею себе захлёстываешь?

— Что ты, няня!

— Давно я твоя няня, — с сердцем сказала старуха. — Оттого-то и режу тебе в глаза правду-матку. Никто тебе не скажет того, что я скажу. Так и знай, а теперь слушай…

— Слушаю, няня.

— Ермак человек вольный. Какой он муж? Волк он.

— Как волк? Что ты, няня!

— Известно, волк, так и Семён Аникич надысь сказал, что волк он.

— К чему же он это?

— А к тому, что хотела я ему сватать какую ни на есть из твоих сенных девушек, да и брякнула о том Семёну Аникичу, а он мне в ответ: Ермака-де оженить нельзя, так как он волк, сам говорил мне. Как его ни корми, он всё в лес глядит.

— Но дядя не знал того…

— Чего он не знал?

— Что он любит меня…

— Знал ли он про то или нет — не ведаю, только вот его сказ какой был.

— От меня он в лес не захочет…

— Всё, Ксюшенька, до поры до времени. Мужик-то полюбит скоро, да не споро.

— Он говорит, что никогда никого не любил…

— Язык-то без костей.

— Я верю ему.

— Эх ты, простота! Долго ли провести тебя и вывести… А всё я, старая дура, виновата.

— В чём же?

— А в том, что не соблюла тебя. На Домашу негодную положилася. Смерть не люблю-де этого Ермака, — в уши она мне нашёптывала. А это она мне глаза отводила, вас покрываючи. Уж подлинно и на старуху бывает проруха. Подожди, задам я ей ужо…

— Ты, няня, на неё не гневайся, ведь это она для меня старалась.

— Уж и постаралася…

— А так было бы лучше, когда бы умерла я?.. — с упрёком сказала Ксения Яковлевна.

— Уж не знаю, Ксенюшка, что и сказать тебе… Может, и лучше бы…

— Так-то ты меня любишь?..

— Люблю-то я тебя, Ксюшенька, как мать родная… Только не говори ты мне об этом, не расстраивай сердце моё. И дядя и братцы есть у тебя. Коли отдают они тебя на погибель, их дело, родное, да хозяйское, не мне, холопке, перечить им в чём-либо. Только бы выгнала я в три шеи Ермака и из хором и с земли…

Ксения Яковлевна вспыхнула и встала быстро с лавки.

— Ты, нянька, говори да не заговаривайся… Люблю я тебя, благодарю тебя за любовь твою, заботы и ласки, но обидеть жениха моего наречённого не дам, так и знай.

Щёки девушки пылали румянцем, глаза метали искры, всё лицо выражало сдерживаемый гнев. Антиповна никогда не видала её такой. «Вся в отца, тоже кипяток был», — подумала она.

— Так и знай! — повторила девушка.

— Прости меня, старуху, сорвалось. Слово ведь не воробей, вылетит — не поймаешь.

— Я напредки говорю, не о нынешнем…

— Напредки не буду. Делайте как знаете… Я, видно, и впрямь из ума выжила, ничего не пойму ровнёхонько.

— Да и понимать нечего, — отвечала молодая Строганова. — Чем Ермак Тимофеевич хуже других?.. Что атаман разбойников был, так нужда в разбой-то гонит да неправда людская, волей никто не хватится за нож булатный… Нашёл здесь правду, сел на землю, смирно сидит, всех нас охраняет, недавно спас от кочевников… Далеко до него любому боярину, и красив, и умён, и храбр, и силён…

Девушка, видимо, говорила всё это отчасти со слов Ермака Тимофеевича, успевшего всю свою прошлую жизнь оправдать перед своей будущей женой.

— Ин будь по-твоему, — согласилась Антиповна.

— Известно, по-моему, коли я правду говорю, — заметила Ксения Яковлевна. — Крикни-ка мне Домашу.

Старуха молча вышла, качая головой и что-то ворча себе под нос.

Семён Иоаникиевич Строганов, выйдя из светлицы, прямо отправился в свою горницу и приказал Касьяну позвать к нему племянников. Максим Яковлевич и Никита Григорьевич тотчас явились на зов своего дяди. Оба они, вошедши в горницу и усевшись на лавки, увидали по лицу Семёна Иоаникиевича, что случилось что-то необычное.

Максим Яковлевич догадался, но Никита Григорьевич, не посвящённый ещё в семейную тайну, спросил:

— Что с тобой, дядя?

— Ничего, поговорить мне надо с вами, дело одно обсудить важное…

— Не насчёт ли Бегбелия?.. Я сейчас его видел, заперли его в каземате. Рослый такой старик, видный, хоть бы и не татарину быть…

— Не до Бегбелия нам теперь, — вздохнул Семён Иоаникиевич, — в доме у нас неладно…

— В доме?.. — удивился Никита Григорьевич. — Ничего не слыхал. Что случилось?

— Вот он знает! — кивнул старик Строганов головой в сторону Максима Яковлевича.

Никита Григорьевич поглядел на двоюродного брата:

— Что такое, Максим?

— Дядя, наверное, говорит об Аксюше?

— Что же с ней? Кажись, она здорова. Ермак, я слыхал, её пользовал — знахарем оказался, кто бы мог подумать.

— Не в том дело, Никитушка, сестра-то с ним слюбилась…

— С Ермаком?.. Да что ты! Вот дела…

— Верно. Без него изводится да хворает, а как ходит он — здоровёшенька… Вот в чём его знахарство.

— Вот оно что… Чего же нянька-то смотрела?

— Да как ей усмотреть?

— Ты-то что об ней думаешь? Ведь твоя родная сестра, — спросил Никита Григорьевич.

— Я рассчитываю так, чтобы челобитье подать об Ермаке-то, а как царь простит, так чем же он не жених Аксюше… Парень хороший, её любит, она его тоже, богатства ей не занимать стать… Только дяде это не по мысли. Осерчал на меня даже, как я сказал о том.

— Ноне я переменил свои мысли, — со вздохом заговорил Семён Иоаникиевич, — согласен я на брак их только после того, как получит он царское прощение. Как, Никита?

— Что же я?.. Я тоже согласен. Мне Ермак нравится, душевный парень, да ещё коли Аксинья без него изводится, это тоже надо в расчёт принять. Как тут иначе поступишь?.. — отвечал Никита Григорьевич.