Пальба, хотя и редкая (у англичан кончались снаряды), в это утро началась, как обычно, с рассветом.

Веня с отцом собирался на молебен. Ему по случаю мороза пришлось скрыть свои погоны на бушлатике под старой неформенной шубейкой, в которой он ходил прошлой зимой. К тому же шубейка была сшита на вырост, и ее полы почти волочились по земле, хоть плачь! Наташа, жалея брата, предложила Вене по случаю праздника спороть погоны с бушлатика и переставить на шубейку. Веня отверг предложение сестры с таким злобным негодованием, что Наташа испугалась и замолчала. О том, чтобы к этой шубейке надеть матросскую шапку, и думать не приходилось – это значило бы осрамить весь 36-й экипаж.

Веня старался примириться со своей горькой участью и утешался мыслью: зато батенька явится на молебен в полном параде.

Анна достала мужу из сундука новую шинель из темно-серого, почти черного сукна с искрой. На рукаве шинели – золотые и серебряные шевроны[268]и нашивка в виде рулевого колеса, вырезанная из красного сукна. Пока батенька на дворе обмахивал жесткой метелкой шинель, Веня у порога дышал на левый сапог отца и яростно шмурыгал[269]по нему щеткой. Правый сапог уже стоял готовый, начищенный ваксой до блеска.

Веня любил запах ваксы. С тех пор как он стал помнить себя, запах ваксы у него навсегда соединился с веселыми праздничными днями, когда все одеты нарядно, веселы; из печи скоро достанут румяные пироги, к ним соберутся гости – старые матросы со своими законными матросками, выпьют под пирог, и начнутся песни и рассказы про разные морские истории.

Любил Веня по той же причине и жестяную ваксовую коробочку с картинкой на ней: золотая обезьянка смотрит на свое изображение в начищенном сапоге, а вокруг надпись: «Лучшая вакса». По этой надписи Веня начал учиться читать с помощью Хони…

Сегодня ни запах ваксы, ни обезьянка не радовали Веню: он предчувствовал, даже знал наверное, что на кургане увидит кое-что весьма неприятное.

Батенька собрался, застегнул ремень, прицепил к нему короткую саблю, покрасовался перед женой, смотрясь на нее, как в зеркало, расчесал свои седые бакенбарды и сказал Вене:

– Идем, юнга!

– Какой я юнга! Разве юнги так бывают одеты? Тебе, батенька, поди, со мной стыдно…

– Вот те на! – удивился отец. – Одет ты по состоянию, не хуже прочих.

– Погоди, Веня, вырастешь – и тебя не хуже батеньки в золотые позументы уберут, – попробовала утешить Веню мать.

Веня что-то невнятно буркнул в ответ, нахлобучил на голову облезлый треух, засунул за полу шубейки тряпку и сапожную щетку и сказал отцу:

– Пойдем уж!

На Малахов курган, после того как Тотлебен превратил его в сомкнутое укрепление, можно было попасть только мостом через глубокий ров, выкопанный там, где раньше была открытая горжа[270]бастиона.

Мост этот, узкий и высокий, матросы прозвали Чёртовым мостиком – в память знаменитого моста, взятого Суворовым в Швейцарском походе[271].

Перед Чёртовым мостиком Веня остановил отца, чтобы стереть тряпкой с его сапог грязь. В это время Веня увидел, что к мостику, спеша на парад, подошли двое юнг из 39-го флотского экипажа, Репка и Бобер. Они узнали Веню, перемигнулись и нарочно громко засмеялись.

Веня, усердно работая над сапогами, сделал вид, что не заметил ни Репки, ни Бобра, а на самом деле успел хорошо разглядеть, как юнги одеты. У Вени заныло в груди от зависти. Оба юнги были в новых смазных форменных сапогах на высоких подборах[272]. На них были новые однобортные шинели из темного сукна с пятью медными пуговицами в один ряд, с воротниками из белой мерлушки[273]. На головах надеты лихо заломленные на ухо лохматые папахи с суконным дном.

Веня не мог больше сдерживаться и, снова засунув тряпку и щетку за полу, заревел…

– Я домой пойду. А ты иди один, – снова заявил он отцу, но не двинулся с места.

– Эва, глупый! Что тебе попритчилось[274]? – сказал Андрей Могученко, схватив сына за руку. – Иди-ка, слышь, поют – началось…

Веня вырвался:

– Не пойду! Которые экипажи своих юнг балуют, а которые на своих юнг ноль внимания… Мне стыдно, батенька, за весь экипаж!

– Эва, милый! Вот что я тебе скажу: князь Меншиков написал такой приказ – прямо про тебя!

– Какой может быть про меня приказ, если я в списках не числюсь?!

– А вот услышишь, если пойдешь. А не пойдешь, я тебе не скажу… Говорю: прямо про тебя, сынок, приказ писан!

Веня хорошо знал батенькины шутки: поверить нельзя, чтобы главнокомандующий написал приказ о юнге 36-го экипажа Могученко, но что какой-то подходящий приказ будет объявлен, это верно. Зря батенька не скажет.

– Ладно уж, пойду! – согласился Веня. – А если ты нынче меня обманешь, верить больше не стану тебе…

– Верь, сынок! Отцу надо верить. Коли я тебе врал?

Они пришли на курган, когда молебен был уже на половине и громовые голоса выводили: «По-о-беды на супротивные даруяй!»

Отец с сыном стали среди нестроевых.

Веня, сгорая от нетерпения, скоро ли кончится молебен и начнут читать приказ, зевал во все стороны, но чаще всего его взоры обращались на юнг Репку и Бобра, стоявших на своем месте в строю парада 39-го экипажа. С этими парнями у Вени уже были порядочные неприятности, хотя юнги появились на правой стороне Малахова кургана совсем недавно, а до той поры Веня был один и думал, что навсегда останется на кургане единственным юнгой.

Репка и Бобер, впервые встретясь с Веней, тоже удивились, что на кургане уже есть юнга.

– Юнга? Ха-ха! Смотри-ка, Репка, – бубнил Бобер натуженным басом, – говорит, что юнга, а у самого на губах маменькино молоко не обсохло.

– Юнга! Ха-ха! Да он пешком еще под стол ходит, – ответил Репка тоже басом.

– А вы спросите Стрёму или моего брата Михайлу, юнга я или нет! – гордо ответил Веня. – Я с ними в плен англичанина взял да на веревке сюда вот и приволок. Мне сам Павел Степанович спасибо сказывал.