Луна светила с безоблачного неба. Не было нужды ни в кострах, ни в факелах для освещения работ. Дневной зной сменился бодрым ночным холодком. Горный ветерок унес в море пороховой дым, дышалось легко. Неприятель молчал, занятый, наверное, такими же работами. Только там и тут иной раз трещали ружейные выстрелы из секретов, высланных обеими воюющими сторонами в поле.

Нахимов и Тотлебен ехали рядом шагом, огибая вершину Южной бухты по Пересыпи.

– Вероятно, до них доносятся наша музыка и песни, – говорил Нахимов, – а оттуда ни музыки, ни песен. У меня на душе и радостно, и печально. Тяжело, а сердце прыгает.

Тотлебену показалось немного странно услышать от адмирала, обычно сурового и порывистого, такие признания. Инженер-полковник ответил Нахимову:

– Им нечего радоваться: они получили хороший урок. А нам нет причин предаваться печали: сегодня мы победили и можем торжествовать!..

– Вы очень высоко оцениваете нынешний день, полковник!

– Как же, адмирал! Судите сами. Мы можем подвести итоги. Начнем с их флота. Флот действовал очень осторожно, и все-таки его основательно потрепали. Они будут впредь еще осмотрительнее. С моря мы безопасны. На суше они не решились идти на штурм. Они убедились в силе наших батарей. И, что важнее, и наши люди уверились в силе укреплений. Вчера, признаюсь, даже меня грызло сомнение. Теперь его больше нет. Матросы-артиллеристы показа ли себя великолепно! Дух наш превосходен! Да, мы победили сегодня! Это великая победа: они не решились и не решатся в ближайшее время на штурм. Мы им продиктовали решение – перейти к осаде. Отсюда задача: продержаться до той поры, пока армия усилится и окрепнет. Потери наши невелики.

– Мы понесли сегодня потерю невосполнимую! Кто заменит Корнилова?

– Мы потеряли верного товарища и друга. Я разделяю вашу скорбь. Эта утрата велика. И у меня здесь болит! – ответил Тотлебен, приложив к груди руку, в которой держал поводья.

Конь Тотлебена принял движение седока за приказание остановиться. И Нахимов остановил свою лошадь. Тотлeбен обнажил голову, и Нахимов тоже. Несколько минут они стояли молча, слушая голоса ночи.

С Малахова кургана доносились звуки жизнерадостного венского вальса.

– «Я счастлив, что умираю за Отечество», – тихо сказал Нахимов. – Это последние слова Владимира Алексеевича. Умереть за Отечество – великое счастье… Все мы здесь ляжем. Покойный прав, но надо умереть с толком и вовремя. Каждый из нас должен извлечь из своей смерти наибольшую пользу…

– О-о! – воскликнул пораженный мыслью собеседника Тотлебен. – Я вас понимаю вполне, милый друг!

– Я целовал мертвого и плакал. Да, не стыжусь: плакал. Друг и товарищ – это одно-с, а Севастополь потерял незаменимого начальника – это иное дело-с!

Тотлебен сделал движение рукой в сторону Нахимова, которое должно было означать: «Вы, вы у нас остались». Вслух инженер-полковник сказал:

– Вам нужно себя беречь, Павел Степанович.

– Вздор-с! Что я?! А Корнилов был необходимым связующим звеном между армией и флотом, между Севастополем и Петербургом, вот что поймите-с! Меншиков – адмирал и генерал-адъютант. И Корнилов – адмирал и генерал-адъютант. Меншиков его еще мог терпеть, а я для него «боцман» и «матросский батька», не больше-с!

– К вам перейдет командование по праву. Светлейший не посягнет на вашу власть… Это было бы верхом глупости.

– В том-то и беда-с! Он мне не станет советовать и приказывать – это хорошо-с, но и моего совета не послушает. А это худо-с! Между армией и флотом легла пропасть. Представьте себе, я был у него, чтобы доложить о нашем несчастье. Докладываю, а он молчит и что-то нюхает из флакона. Так я и откланялся, удостоенный только легкой иронической улыбки. Я спросил Таубе: «Что это такое? Что он нюхает?» – «А-а! – ответил мне лейб-медик не без улыбки. – Это новое лекарство, полученное сегодня с фельдъегерем от государя». Извольте-с видеть: золотой раствор, золото в трехмиллионном разведении. Гомеопатическое[256]лекарство. Очень помогает от уныния. Унылого меланхолика[257]превращает в пылкого сангвиника[258]: человек готов на самоубийство, а нанюхается – и пойдет плясать трепака[259]-с!

– У светлейшего скептический ум! Может ли он верить в такой вздор?!

– Вздор? Конечно-с! Но эти люди иронического склада легко поддаются всяким вздорным влияниям. И не верит, и сам знает, что вздор, а нанюхается – и пойдет куролесить[260].

– Да, это самый слабый пункт нашей обороны, – согласился Тотлебен.

– Слабый пункт выше и дальше: в Петербурге, в Зимнем дворце. Государь все еще пишет светлейшему: «Не унывай, Меншиков!»

– Вероятно, он нюхает в Петербурге то же лекарство?

– Возможно-с. И он подает оттуда, за две тысячи верст пути, советы. Шесть дней туда, шесть дней назад – почти две недели. Не есть ли это глупость – руководить так войной?…

– Да-а-с, – протянул Тотлебен, – неумно!

– Больше-с: подло! Вы считаете: мы сегодня победили. Согласен. Но они вдруг начнут куролесить и всё испортят… Они могут погубить армию, флот, Севастополь – Россию…

Тотлебен промолчал и тронул коня. Всадники поднялись на Малахов курган. Матросы встретили их криками, покрыв раскатами «ура» медные голоса оркестра.

Усталость сморила Анну. Она повалилась на постель и уснула не раздеваясь. Хоня вернулась из госпиталя, и сестры упросили ее не ложиться спать, посторожить дом, пока они «сбегают на минутку» на курган: надо узнать, что сталось со Стрёмой, да и Веня пропал.

На кургане работы уже кончались, когда туда пришли сестры. Матросы, арестанты и народ занимались уборкой мусора, щебня, заравнивали ямы, вырытые снарядами, и утаптывали землю. Около подметенных пушечных платформ артиллеристы аккуратно укладывали в пирамиды ядра.

То место, где упал раненый Корнилов, кто-то догадался отметить крестом, сложенным из мелких ядер. Тщательно вычищенную покатую площадку все обходили стороной. Ее успели посыпать песком. Кругом стоял народ. Люди тихо говорили, глядя на этот крест, о разных случаях минувшего дня.

Поодаль от этого места, у подножия башни, на скамейке сидел Нахимов. По бокам его сидели Истомин и Тотлебен. Они отдыхали, перекидываясь изредка словами.