— Какая, говоришь, у тебя жизнь, доктор Терзийски? — спросила она и произнесла «доктор Терзийски» так, как Пеппи говорила «господин Нильсон» своей обезьянке.

— Никчемная! — вздохнул я и сделал еще один глоток.

Так мы и проводили дни своей жизни с Карастояновой — за хорошими разговорами и пивом. Наверняка нашелся бы кто-то, кто бы сказал, что мы не работали, но черт побери, мы вкалывали будь здоров. Мы были расторопными и точными в делах, как истинные пьяницы. Обычным людям незачем так вкалывать: за аккуратно и быстро выполненную работу они не получают вознаграждения в виде золота. А мы получали. После окончания всех дел в отделении нас ожидало самое нежное и томящееся, самое золотое пиво в этом мире!

Так мы и жили — работая, решая поставленные задачи, в стремлении к своему золотому вознаграждению. Вожделенному вознаграждению. По крайней мере, так было до тех пор, пока мы работали вместе.

В воздухе вокруг нас витали хорошее настроение и безмятежность. Мы совершали обход, потом я принимал больных, которые поступили предыдущей ночью, и сочинял декурсусы. Эти короткие записи, из которых составлялись потом истории болезни тысяч больных, были полны идиотских формулировок, как, например, «внутренне напряжен» или «внешне спокоен». Добавлял я туда и описания драк, кровавых сцен, инцидентов с ножами, а иногда и описания нелепой смерти; потом я менял лечение для тех, кто в этом нуждался; я делал больных такими, какими хотела их видеть Карастоянова, — бодрыми, веселыми и улыбчивыми, добавляя к их курсу галоперидол или флуперин; назначал инъекции и под взглядами сестер усердно чиркал по страницам огромной кучи документов.

Сестры же только делали вид, что за мной наблюдают и что их интересует моя писанина.

Хотя, черт побери, я иногда думаю, что она их, правда, интересовала. Потому что сестры в Больнице были, как старые, матерые волчицы; они относились к Больнице так же серьезно, как волчицы к своему логову; эти сестры вскормили не одного и не двух безумных ромулов и ремов молоком из хлоразина и флупентиксола.

В одиннадцать часов, точные, как атомные часы, мы с Карастояновой завершали текущие дела, встречались в ординаторской и переглядывались.

Потом я быстренько находил Косю по прозвищу «Скорая помощь» и посылал его за пивом.

Косю Скорая помощь в прошлом был математиком, а в настоящем — пациентом психбольницы. Он любил спорт. Был высоким и худым. И много бегал. Все бегал и бегал. Иногда, бегая по коридорам отделения или по аллеям Больницы, он издавал устрашающий рев, а иногда с треском выстреливал из себя отработанный воздух. Он был похож на снующую, ревущую и стреляющую метлу. Но в принципе, Косю был спокойным и милым, воспитанным человеком. До того, как попасть к нам, он побил своих отца и мать и закидал их камнями. Но может быть, они это выдумали. Он был вынужден киснуть в отделении именно из-за агрессивного поведения, которое, правда, здесь никогда не проявлялось.

А нам с Карастояновой это было на руку.

В одиннадцать мы посылали его в магазинчик за рекой, и в одиннадцать десять он уже был в Больнице с десятком бутылок пива. В такие минуты я хлопал себя ладонью по бедру и восклицал: «Ух ты!» Косю вежливо подавал нам сумку с бутылками, Карастоянова благодарно угощала его десятком сигарет, он откланивался, и мы садились пить.

Кто не пил пива с Карастояновой в одиннадцать утра, после обхода отделения, тот все равно что никогда не пил пива.

Для нас это был нектар. Мы оба немало выпивали по вечерам, так что утром пиво лилось в наши глотки и гасило, как благородный пожарный, разожженный накануне огонь. Ш-ш-ш.

И разглагольствовали. Бесконечно. До конца рабочего дня.

Я жаловался.

Сидел с опущенными руками и жаловался:

— Моя пропащая жизнь! Моя жизнь пропала, доктор Карастоянова. Дурацкая жизнь, моя дурацкая жизнь. Да-с-с…

А Карастоянова смотрела на меня с любопытством. И как будто говорила: «Ах! Сколько же ты прожил, чтобы считать свою жизнь пропащей? И какая невероятная, пышная любовная драма могла бы получиться из твоей истории! Давай же, рассказывай! Я стареющая женщина, я романтичная сплетница, и мое сердце горит от желания соприкоснуться с чужими треволнениями, я жажду душераздирающих историй про молодых и несчастных влюбленных. Ну, давай же!» — вот что выражал, как мне казалось, ее театрально остановленный взгляд.

— Н-да… Я хочу сказать, что все… по-моему, запуталось… и я думаю отказаться и… — произнес я и остановился. Уж очень резко я начал говорить о каком-то отказе, о котором еще толком не думал. Я даже не знал, что именно имел в виду под этим «думаю отказаться». Явно мой мозг выдавал фразы независимо от меня.

— Н-да… — снова протянул я, поднял бутылку пива, посмотрел на Карастоянову через бутылочное стекло и сделал глоток. — Да! Я не хочу так больше жить. Я умру! Да, доктор Карастоянова, я умру.

Я произнес эти слова, и мне стало очень покойно и грустно. Может быть потому, что мне было хорошо в уютном кабинете с многомудрой доктором Карастояновой, с одной стороны, и пивом, с другой. Еще чуть-чуть, и я бы расплакался от умиления и жалости к самому себе. Я чувствовал себя сломленным и размягченным, как вареная мидия.

— Калин, ты меня пугаешь! Перестань пороть чушь, дружок, мы все переживаем такие периоды. Ты же мужчина, возьми себя в руки, недостойно так ныть. И как бы тебе сказать — некрасиво это, жалко как-то. Не уметь вовремя остановиться и взять себя в руки. Что? У тебя роман с психологом? Так это же самое естественное в мире. Если все серьезно, ты разведешься, если нет, то это пройдет. Мне кажется, ты стал больше пить. Это меня тревожит. Но ты еще молод, сможешь бросить. Только не отчаивайся, потому что я терпеть не могу отчаявшихся мужиков, меня сразу тошнит.

И она выпрямила спину, приняв самую горделивую из всех своих поз.

Да, она принадлежала Другому поколению! Ушедшему поколению. Она была из тех Женщин — о Достоинстве которых и еще много о чем ходили легенды. Такая Женщина могла бы умереть от лишней рюмки на каком-нибудь стылом, ужасном чердаке, но перед смертью она бы привстала, чтобы поправить прическу. Чтобы умереть в красивой позе и с незапятнанным Достоинством. Богема шестидесятых. Я знал таких.

Поколение Карастояновой — самозабвенные строители своей собственной, значимой для них жизни. Они были уверены в ее ценности и в ценности своих унизительных советов. О боже.

— Моя жизнь не задалась! И вот что, я наконец решил: ухожу из Больницы! — сказал я и вздохнул.

— Я тебя не понимаю, — произнесла Карастоянова. И мне стало абсолютно ясно, что она никогда не сможет меня понять. Мы были из разных поколений.

— Мне надо кое-что написать, — сказал я и уставился в монитор. Было тяжко, но не неприятно. Я представлял себе доктора Карастоянову как скалу в сказочном море, покрытую целебными водорослями — ступишь на нее и обретешь покой.

— Ладно, пиши! — сказала она.