Сказала и энергично встала.

— Как бы там ни было! Давай, доктор Терзийски (ха-ха), поднимайся, потому что автобус нас ждать не будет.

— Ой! Уже полтретьего? — вздрогнул я и даже не смог обидеться на её сухие слова о моей притче.

— Уже. Давай, собирайся. Если хочешь, пойдем, посидим в кабачке «Под липой». Я угощаю.

— Пойдемте, — ответил я и забыл о своем отчаянии.

В начале главы я говорил, что мы пили с доктором Карастояновой до самого конца рабочего дня. В этом месте внесу поправку — часто и после его завершения. Да.

Иногда можно быть настолько довольным жизнью и счастливым, что просто растворяешься в окружающем пространстве и становишься незаметным. Так и будешь жить, непотревоженный гадостями жизни. Тихое счастье ничтожно, я знаю. Ты приспособился к жизни и, как маленькая водоросль, слегка колышешься от ее течения. Высокомерные люди называют такое существование «вегетированием», они презирают любого, кто так живет. А по сути, так живет довольно много человеческих созданий, и никого это особо не удивляет.

Бай Весел был именно таким человеком, трепетной морской водорослью. Уж не знаю, был ли он счастлив и доволен, но если судить по его жизни, кажется, был. Я на его месте был бы счастлив.

Существовал ли он на самом деле или был призраком, лишь время от времени мелькающим там-в-углу-двора, пока я бродил по аллеям Больницы? Существовал ли он, когда я принимал пучеглазых шизофреников в приемной или сидел за компьютером и перебирал по косточкам свою злополучную жизнь? Знал ли я что-нибудь о нем?

Нет. Я даже серьезно о нем не задумывался. Бай Весел жил независимо от меня, в двухстах метрах, незаметный, как старая, заросшая травой могила.

Он был сторожем маленького монастыря за больничным двором.

Я бы вообще не стал рассказывать о бай Веселе, о его тихой, размеренной жизни, грустной и одинокой, как жизнь какой-нибудь букашки, если бы я не говорил о нем с Мишкой — моим другом из мужского отделения. Мишка был юношей на девятнадцатом году и страдал умственной отсталостью. Хотя по развитию он был не ниже, чем любой из работающих в Больнице санитаров. Но это ничего не значило.

Мишка был шустрым парнем с маленькой головой и живыми глазами. Его все смешило, глаза постоянно шныряли по сторонам, а приятное, некрупное лицо в прыщиках было таким подвижным, что напоминало мышиную мордочку.

Мишка был любимцем санитаров — бездомная душа, у которого не было никаких родственников. Так что он жил в Больнице в ожидании, что его примут в какой-нибудь интернат для умственно отсталых. Но ему только недавно исполнилось 18, поэтому, чтобы попасть в такой дом, надо было ждать. Иногда приходилось ждать долго. Пока исполнится 23. Или 32.

И Мишка ждал у нас, а пока ждал, помогал сестрам, больным, санитарам, врачам и, как оказалось, бай Веселу.

Сегодня Мишка меня удивил. Я что-то писал за столом и вдруг — хлоп.

— Доктор Терзийски, — хлопнул по моей спине Мишка, и я подскочил от неожиданности. Мои нервы напряглись до предела, я почти впал в предынфарктное состояние. В любой момент я мог отдать концы — посинеть и свалиться с пеной на губах. И дать повод разным больничным некрофилам-сплетникам укоризненно качать головой, причитая: «Ох, такой молодой и… все! Ужас, кошмар, но ведь не щадил же себя, сам виноват — и курил, и пил, и женщин стороной не обходил».

— Чего тебе, Мишка? — раздосадованно спросил я. Мое сердце вздрогнуло и на миг остановилось: я был человеком, который, по правде сказать, не дружил со своей совестью, поэтому разные там Мишки, неожиданно стукающие по спине, ужасно меня пугали.

— Отпустишь меня к бай Веселу?

— Чего? — кисло переспросил я, а потом посмотрел на него внимательно. Он был неестественно веселым. Вдвоем мы представляли собой интересную картину: убитый вялой безнадежностью доктор и его энергичный, в приливе непонятной бодрости, пациент.

— Говорю, можно мне к бай Веселу? — по-обезьяньи растянул губы в улыбке Мишка.

— Как так, к бай Веселу. Уже десять часов вечера.

— Он хочет нас угостить. Праздник же, — Мишка пританцовывал, и его тонкие конечности и худенькое тело легко колыхались. Он был и правда очень живым парнишкой.

— Кого это, вас? — спросил я и почувствовал, что здесь что-то неладно.

На мгновение меня охватило негодование. На самого себя. Я задумался: моя личная жизнь, та, которую я раздавал и проматывал тоннами, пролетала и выходила из-под моего контроля, а я должен был заниматься мелкими кознями таких прекрасно устроенных и неплохо проживавших свою жизнь сумасшедших. И меня, с одной стороны, охватывала злость, что я не пекусь о жизни своих пациентов, а с другой, что уделяю мало внимания своей собственной.

— Ну, мы… — и Мишка потупил взгляд.

— И почему он вас зовет в десять вечера? А потом… что это за праздник такой?

— Это… — оживился Мишка и переступил с ноги на ногу. Потом посмотрел мне в глаза и опять потупился.

— Что? — мне стало совестно, что я его так терроризирую.

— Он нас… это… кормит… — сказал Мишка и улыбнулся. У него была нежная и очень приятная улыбка. У олигофренов так иногда бывает. Его улыбка была невинной и чистой из-за отсутствия сомнений.

— Кого он кормит-то? Кто это вы, которых он кормит?

— Ну, сегодня он позвал меня и того Петю из реабилитации.

— Почему только вас двоих?

— Он так делает. Зовет нас из отделения, а потом мы идем в его комнату. Там он топит печку, мы моемся, он нас моет, потом дает нам еды, чтобы мы наелись… Потом секс. И он дает нам по два лева.

— Какой секс, Мишка? — спросил я, а мой организм отреагировал неприятным и совсем неуместным возбуждением. Наверное, у каждого мужчины бывает так, что самые жалкие и нелепые сигналы порождают неожиданные ассоциации. В моей голове завертелась картинка: маленькая, освещенная растопленной печкой, теплая комнатушка, старик с двумя голыми сумасшедшими мальчиками. Меня охватила гомофобия. Я вздрогнул от неприязни и встряхнул головой. — Все же я врач, — сказал я себе, — нельзя так легко испытывать отвращение.

А Мишка засмеялся и оживился так, как оживляется человек, преодолевший смущение. — Ну… он делает нам минет.

— Просто класс! — улыбнулся и я. Мне нравилась эта ситуация. Внутренне я даже ей аплодировал.

Да, я был доволен ситуацией. Хотя и весьма извращенным образом. Мишка открыл мне то, что его мучило. А у меня была возможность показать, какой я толерантный. Какой хороший и всепрощающий.

Мамочки, какое же во мне сидело высокомерие! Я радовался тому, что могу чувствовать себя человеком выше любых предрассудков. В то же время, честно говоря, мне было противно. Но и приятно от того, что я могу преодолеть эту брезгливость.