– Ему срочно нужна терапевтическая доза Джека Лондона, – сказал Билл Баду.

– Или Твена? – спросил Бад.

– Возможно, – согласился Билл. – Но мальчик же с Восточного побережья – ему надо читать нью-йоркских писателей. Дос Пассоса. Уортон. Драйзера.

– Драйзера! Хочешь, чтобы он стал таким же циником, как ты? И никто больше не читает Дос Пассоса. Дос Пассос – в далеком прошлом. Если он хочет почитать про Восточное побережье, дай ему Чивера.

– Кто это, Чивер? – спросил я.

Они медленно повернулись ко мне.

– Вопрос решен, – сказал Бад.

– Пошли со мной, – сказал Билл.

Он отвел меня в отдел романистики и снял с полки все книги Джона Чивера, включая толстый сборник рассказов, который только-только вышел. Билл отнес книги в подсобку и быстро сорвал с них обложки. Мне показалось, он испытывал при этом боль, как будто отдирал от раны повязку. Я спросил, что это он делает. Он ответил, что книжные магазины не возвращают непроданные книги в издательства – их негде там хранить, – а отсылают только обложки. Когда Биллу с Бадом требовалась какая-то книга, они просто срывали с нее обложку и отсылали издателю, а тот возмещал стоимость книжной сети, «к всеобщему удовольствию». Билл заверил меня, что это ни в коем случае не кража. Мне было наплевать.

Все выходные я провел, погружаясь в Чивера, купаясь в нем, влюбляясь в него. Я и не представлял, что предложения можно строить вот так. Чивер делал со словами то же, что Сивер с мячом. Он описывал сад, полный роз, источающих аромат клубничного варенья. Писал о своей мечте – «мирном мире». Это был и мой мир, мир пригородов Манхэттена, пропахший дымком (его любимое слово) и населенный мужчинами, которые спешили с вокзала в бар и обратно. Все его истории вращались вокруг коктейлей и моря, а действие их происходило, казалось мне, собственно в Манхассете. В одном случае так точно – в первом рассказе из сборника Манхассет упоминался напрямую.

В пятничные вечера Билл и Бад расспрашивали меня, что я прочел за неделю в школе, морщили с отвращением носы и вели меня вдоль полок, наполняя корзину книгами без обложек.

– Каждая книга – это чудо, – говорил Билл. – В ней заключен момент, когда другой человек сел спокойно – и это уже часть чуда, когда кто-то спокойно сидит, – и попытался рассказать другим свою историю.

Бад мог бесконечно говорить о надеждах, которые книги дарят, и перспективах, которые они сулят. Не случайно они открываются, как двери. А еще, говорил он, словно считав один из моих неврозов, с помощью книг мы привносим порядок в хаос. Тело мое росло, покрывалось волосами, терзалось желаниями, которых я еще не понимал. И весь мир за его пределами казался таким же изменчивым и непостоянным. Мою жизнь контролировали учителя, мою судьбу определяли наследственность и удача. Зато, утверждали Билл и Бад, мой мозг всегда будет только моим. Выбирая книги – правильные книги – и читая их внимательно и неспешно, я всегда смогу удерживать под контролем хотя бы его.

Книги были основной составляющей плана Билла и Бада относительно моего просвещения, но не единственной. Они следили за тем, как я говорю, и помогали избавляться от лонг-айлендского акцента. Когда я говорил, что отправляюсь в «каааафе», они заставляли меня остановиться и повторить еще раз. Они пытались научить меня лучше одеваться. Не будучи сами поклонниками моды, Билл и Бад кое-что усвоили из французских и итальянских журналов, которые заказывали для магазина, и частенько просили девушек из бутиков одежды в торговом центре посоветовать мне, как усовершенствовать свой гардероб. Они положили конец моей привычке ходить в джинсах и белой футболке, ради чего Бад отдал мне несколько своих рубашек от «Изод», из которых якобы «вырос», хотя на самом деле, подозревал я, их дарила ему мать, и они на самом деле были велики. Они снабжали меня базовыми сведениями об искусстве, архитектуре и особенно музыке. Синатра хорош, говорил Бад, но есть и другие «бессмертные». Нюхая кулак, он составил список записей, которые «непременно должны быть у каждого культурного юноши». Дворжак. Шуберт. Дебюсси. Моцарт. Особенно Моцарт. Бад обожал Моцарта. Я сложил листок со списком, сунул в карман и хранил потом годами, настолько это был трогательный и честный рецепт «совершенствования». Баду я сказал, что не могу позволить себе их купить. На следующий день он принес мне все пластинки, перечисленные в списке, позаимствовав из собственной коллекции. Считай это кредитом, сказал он. Мы сидели в подсобке, и Бад крутил их на переносном проигрывателе, а сам дирижировал карандашом и объяснял, почему Моцартова фортепианная соната Си-мажор – совершенство и почему трио Бетховена такие изысканные, а сюита «Планеты» Холста – пугающая. Чтобы у нас с Бадом была возможность заниматься музыкой, Билл шел на большие жертвы – стоял за кассой по вечерам. Ради меня, говорил он, и только ради меня, он согласен «выходить на публику».

Незадолго до конца моего первого года в старшей школе Билл и Бад спросили, какие колледжи я рассматриваю. Выбор колледжа вгонял меня в тоску, потому что у нас с мамой не было денег. Билл и Бад говорили, надо идти в один из лучших, потому что только там дают стипендии. В шутку я рассказал им про мамину присказку из моего детства: «Гарвард или Йель, детка. Гарвард или Йель».

– Только не в Гарвард! – воскликнул Бад. – Кем ты хочешь стать – бухгалтером? Ха!

– Нет. Адвокатом.

– Господи боже!

Он рухнул на стул и стал яростно нюхать кулак. Билл прикурил сигарету и растянулся в своем шезлонге.