– Молчи! – резко одернул его Сталин, подошел к столу и посмотрел на сидящих так, словно видел их впервые.

Взгляд его дошел до Толстого.

– Так что же случилось, господа? – спросил Сталин, глядя ему в глаза.

Толстой медленно встал. Его сутуловатая худая фигура в старомодном стального оттенка костюме с двубортным пиджаком и золотыми пуговицами с двуглавыми орлами нависла над сверкающим золотом и хрусталем столом. Узкое мучнисто-белое лицо непонимающе смотрело на Сталина белесыми глазами навыкате.

– Вы же мастер слова, не так ли? – спросил Сталин.

– Я… член Союза писателей, товарищ Сталин, – глухо произнес Толстой.

Сталин пристально заглянул ему в глаза, сделал шаг назад, размахнулся и ударил Толстого кулаком в лицо. Толстой размашисто упал на стол, узкая лысоватая голова его гулко ударила в золотого медведя и опрокинула его. Остатки икры, вылетев из серебряных ведерок, попали на костюмы Кагановича, Маленкова и Булганина. Сталин схватил золотую чашу с оленьим паштетом, нахлобучил на голову ворочающегося на столе Толстого, затем схватил писателя за мосластую руку, потянул со стола:

– Стоять!

Толстой, давя хрусталь, слез со стола и встал, пошатываясь. Золотая чаша сияла у него на голове, выдавленный паштет валился писателю на плечи и грудь, кровь текла из разбитых губ.

– К сожалению, вот так выглядит современная советская литература, – показал Сталин на Толстого, подошел к своему месту и сел. – Идите, товарищ Толстой, приведите себя в порядок и присоединяйтесь к нам.

Толстой, пошатываясь, вышел.

Каганович, Маленков и Булганин принялись салфетками счищать икру со своих костюмов.

– Я давно уже не читаю толстых журналов, – усмехнулся Булганин. – Открываешь какой-нибудь “Новый мир”, читаешь одну страницу, другую, третью… а на двадцатой понимаешь, что это никакой не новый мир. А очень, очень старый.

– Золотые слова, Николай, – кивнул Сталин и пристально посмотрел на Маленкова. – А тебе, mon petit chat, если ты будешь продолжать, я когда-нибудь здесь, под этими сводами, при всех вот этим ножом отрежу яйцо, посолю, поперчу и заставлю тебя съесть. И если ты, salaud, тогда поморщишься, я велю тебя зажарить, как Бухарина. Но не на костре, а на углях. А потом приглашу сюда твоих аппаратчиков, усажу за этот стол и заставлю этих ублюдков съесть шефа под красным соусом. А потом Манизер тебе отольет памятник. Из говна благодарно переваривших тебя сотрудников. Понял?

– Понял, – отвел узкие бурятские глаза Маленков.

Молотов нетерпеливо вздохнул.

– Что ты? – угрюмо посмотрел на него Сталин.

– Иосиф, ты нас обижаешь.

– Почему, Вячеслав?

– Почему ты все время говоришь – “я” да “я”? “Я прикажу, я отрежу…” Большинство из присутствующих здесь товарищей с удовольствием отрезали бы Маленкову все, что можно и что нельзя. А я бы лично, – Молотов взглянул на побелевшее широкоскулое лицо Маленкова, – лично зажарил бы его на углях. На медленных углях.

– Может, мне уйти? – встал Маленков.

– Sit down! – скомандовал Сталин, и Маленков сел.

Сталин склонил голову:

– Многоуважаемые товарищи члены Политбюро. Я приношу вам свои искренние извинения. А тебе, товарищ Молотов, – персонально. И от души. От всей моей души…

Он помолчал, сидя со склоненной головой, и вдруг выпрямился, громко хлопнул в ладоши:

– Перемена скатерти!

Тотчас восемь слуг подошли к столу, взяли скатерть, подняли вместе со всей посудой и закусками, стоящими над головами гостей, и вмиг унесли, оставив пустой стол красного дерева.

Вскоре появилась другая скатерть – красно-белая, с советской символикой; на нее проворные руки слуг поставили новую посуду – дулевского фарфора, расписанную Малевичем. Посередине стола возникло огромное стальное блюдо с целиком зажаренной свиньей; морда ее была препарирована особым образом: на переносице торчало большое бутафорское пенсне, пятачок был сглажен, подслеповатые глазки хитро щурились, желтые зубы злобно торчали из-под презрительно изогнувшихся губ.

Все сразу узнали в свинье Иудушку Троцкого.

– Пора бы его самого так вот подать на блюде! – воскликнул Булганин.

– Не все враги хороши мертвыми, – заметил Сталин, дегустируя поданное ему в бокале вино. – Рекомендую всем “Киндзмараули” 45-го года.

Слуги вонзили в спину свиньи дюжину ножей и вилок и отошли к стене.

– Прошу вас, товарищи, – пригласил всех Сталин. – Теперь – самообслуживание. Любой кусок – ваш. Жареная свинина с картошкой – правильная советская еда.

Все встали, потянулись к свинье.

Вошел Толстой. Узкое бледное лицо его было спокойно; нижняя губа сильно распухла, на пиджаке виднелись следы паштета и крови.

– Садитесь, товарищ Толстой, – кивнул ему Сталин.

Толстой прошел на свое место.

Молотов плюхнул в тарелку вождя громадный кусок свинины.

– Это тебе, Вячеслав. – Сталин подвинул ему свою тарелку. – У Троцкого я ем только уши.

Члены Политбюро засуетились, и в тарелке вождя появились два темно-коричневых свиных уха.

– Мы так и не выпили за правду, – напомнил Ворошилов, поднимая бокал с “Киндзмараули”.

– Да-да! – задвигался Молотов. – Иосиф, ты забыл про главный сегодняшний тост.

– Что? – рассеянно прищурил глаза Сталин.

– За правду. Тост Анастаса за правду, – напомнил Молотов.

Сталин внимательно посмотрел на него:

– А что такое правда?

– Правда? – засмеялся, обнажая большие белые зубы, Молотов. – Это – правда!

– Ну а все-таки? – смотрел ему в глаза Сталин.

– Правда… это то, на чем мир стоит, – серьезно ответил Молотов.

Сталин брезгливо вздохнул и повернулся к гостям:

– Кто-нибудь может дать точное определение правды?

Все молчали.

Сталин подождал минуту, поднял бокал:

– Не стоит пить за то, что неопределимо.

– За что же тогда? – осторожно спросил князь Василий.

– Хватит этих тостов, – сказал Сталин и молча выпил.

Все последовали его примеру.

– Замечательное вино! – причмокнул от удовольствия Шостакович. – Одного не могу понять – сколько раз был на Западе, никогда не видал в тамошних винных магазинах наши грузинские вина. Никогда! Почему плутократы не продают их?

– Буржуи любят французские вина, – заметил Микоян, отправляя в рот сочный кусок свинины.

– В крайнем случае – итальянские и испанские, – кивнул Эйзенштейн.

– У плутократов вкус испорчен католиками. У них же в причастии – только сухие вина. А у нас – сладкий кагор! – откликнулся Каганович.