– Вот как? И что же вы продаете? – В вопросе судьи слышалась плохо скрываемая ирония.

– «Королеву Викторию» тысяча восемьсот пятьдесят второго года выпуска.

Колчину показалось, что он ослышался. Да нет, точно ослышался, такого просто не может быть!

– Что-что? Боюсь, я не расслышал. Пожалуйста, повторите!

Николай повторил громко и четко, почти по слогам. Ошибки не было никакой.

– Молодой человек, вы ничего не путаете? Возможно, вы имеете в виду «Королеву Викторию» пятьдесят восьмого года? Это тоже весьма ценный экземпляр, но у меня он уже имеется. Однако я могу...

– Эдуард Михайлович, поверьте, я в состоянии отличить пятьдесят второй год от пятьдесят восьмого! Я сказал вам, что не разделяю вашу общую с моим дедом страсть к филателии, но не сказал, что я в ней не разбираюсь.

Теперь ирония звучала в голосе колчинского собеседника.

– О да, конечно, прошу прощения! Я просто не могу поверить... Значит, у вас и в самом деле «Королева Виктория» пятьдесят второго года? Но я не знал, что она была в коллекции Панина!

– Что же тут удивительного? У каждого из нас имеется свое тайное, которое нам хочется как можно дольше сохранить в тайне, не так ли?

– Да-да, разумеется...

«Ты даже не подозреваешь, насколько ты прав, сопляк!»

– Так вас интересует эта марка, Эдуард Михайлович?

– О да, непременно! Обязательно! Знаете что, Николай? Давайте встретимся где-нибудь завтра и все не спеша обсудим.

– Боюсь, я не могу ждать так долго. Мои личные обстоятельства как раз-таки побуждают меня поспешить с этой сделкой.

– Ах, вот как? Хорошо, сегодня! Сегодня, после восьми. Вас устраивает?

– Сожалею, но и это невозможно. Я должен получить от вас ответ до семи вечера.

– Господи! Почему же непременно до семи?!

У судьи Колчина был уже самый настоящий приступ тахикардии.

– Хорошо, Эдуард Михайлович, я буду с вами откровенен. Дело в том, что в вашем городе я проездом. Прилетел час назад и сегодня же вечером улетаю. Моя цель – продать эту марку. По некоторым причинам я не могу это сделать ни в Москве, ни у себя в Нижнем. – Николай замялся. – Вы меня понимаете?

– Конечно.

– Вот я и подумал, что Воронск – самый подходящий город для такой сделки. Меня здесь не знают, и в то же время тут есть знакомые, надежные люди. А главное – покупатели есть! Если с одним не получится – авось с другим повезет больше...

Сердце Эдуарда Михайловича упало в пятки.

– Кого вы имеете в виду? Вы что – предложили «Королеву Викторию» еще кому-то?!

– Пока еще нет, вы первый. Я помню, что дед всегда отзывался о вас с большим уважением, Эдуард Михайлович... Но если вы откажетесь, я намерен позвонить Крейдину. Мне сказали, что он будет дома в семь. А мой самолет...

– Нет! – От одной мысли, что королева достанется Крейдину, судье стало дурно. Он не может, не должен этого допустить! – Я... я согласен! С-сколько?

– Эдуард Михайлович! – укоризненно пропела трубка. – Вы не боитесь обсуждать цифры по телефону?

– Вы правы, вы правы, – поспешно перебил судья, чувствуя, как у него похолодели ноги. – Но как же тогда?..

– Давайте поступим так. Вы, должно быть, хотите взглянуть на марку, прежде чем... говорить о деталях?

– Разумеется!

– Отлично. Вам сейчас ее принесут прямо в кабинет. Минут через тридцать-сорок. Это будет удобно?

– Да, вполне. В шесть у меня как раз заканчивается прием, я и буду ждать. Вы придете сами?

– Нет, к сожалению, я сейчас занят. Марку принесет женщина, мое доверенное лицо. Она же назовет вам и сумму. А потом я вам перезвоню, и вы мне скажете, устраивает ли вас цена. Таким образом, мы как раз управимся до семи. Мой самолет в девять вечера. До связи, Эдуард Михайлович!

Николай повесил трубку.

«Я возьму ее! Я ее куплю, даже если этот тип заломит за нее пятьдесят тысяч баксов. Она должна быть моей!»

«Ты совсем рехнулся, Эдик! – сурово одернул судью внутренний голос. – Какие еще пятьдесят тысяч баксов?! Тебе сейчас надо думать о своей заднице, а не о какой-то там марке!»

«Нет, нет! Я не могу ее упустить. В провинциальном Воронске появится вторая „Королева Виктория“ восемьсот пятьдесят второго года: с ума сойти! Да Крузерман просто выдерет себе пейсы, когда узнает... Он так кичился этой маркой, а теперь больше не сможет тыкать мне в глаза „драгоценной жемчужиной“ своей коллекции. Разве я могу отказаться от удачи, которая сама плывет в руки? Да я потом сам себя прокляну!»

Эдуард Михайлович ровно в шесть велел секретарю объявить, что прием окончен, тут же отпустил и секретаря тоже. Он не хотел, чтобы кто-нибудь или что-нибудь отвлекало его от предстоящего свидания с королевой Викторией.

В двадцать минут седьмого – судья уже начал тревожиться – в дверь кабинета тихо постучали, и вошла женщина, одетая во все черное и неимоверно элегантное. Единственным пятном цвета в ее костюме был изумрудно-зеленый шарф, выбивавшийся из-под распахнутого пальто. На ней была шляпа с широкими полями, бросавшими на лицо густую тень.

– Прошу, прошу! Вы от Николая?

Гостья вежливо поздоровалась, но это были единственные слова, которые она произнесла. Она с достоинством опустилась в кресло для особых посетителей и вместо ответа протянула судье длинный белый конверт.

В яркий кружок света от настольной лампы из конверта выпали небольшой листок бумаги, сложенный вдвое, и... крошечный портрет знаменитой английской королевы в розовых тонах. Тот самый, за который наш филателист – вопреки своему внутреннему голосу! – был готов заплатить любые деньги. Судья Колчин даже застонал от восторга...

Он спустил очки на самый кончик носа, потом вздернул их на лоб. Выхватил из ящика стола лупу и с вожделением впился в марку – глазами и всеми своими линзами. Минут десять судья осторожно крутил ее пинцетом и так и этак, придирчиво изучал каждый зубчик, переворачивал...

Это была она, «Королева Виктория» тысяча восемьсот пятьдесят второго года! Без всяких сомнений. Колчин видел ее однажды у своего соперника Семена Крузермана и узнал бы, даже будучи в тяжелом бреду.

Наконец он с сожалением положил марку обратно в конверт и поднял вопросительный взгляд на женщину. Но она лишь кивнула на сложенный листок, о котором судья совсем позабыл. Он развернул бумажку – и схватился за сердце. Однако прежде чем Колчин смог вымолвить хоть слово, женщина уже растаяла будто видение. А с нею исчез и конверт с вожделенной маркой. На столе осталась лишь бесполезная записка с пятью нулями. Колчин был готов вывернуться наизнанку – если б только это помогло...

Ему казалось, прошла целая вечность, прежде чем зазвонил телефон.