две минуты? Спасибо. У меня есть очень старая энциклопедия, Брокгауз и Ефрон, пролежавшая в сарае двадцать лет. Отсырела, помялась, сами представляете. Мне рекомендовали вас в качестве…

— Кто рекомендовал? — грубовато спросил мастер, не желавший видеть никакого Брокгауза.

— В музее… — пролепетала девушка. — Я не туда попала? Извините, пожалуйста.

— Да не волнуйтесь, я для проформы, — убавил мастер, не решаясь спросить, в каком музее; знали-то его многие. — Я сейчас довольно занят, но позже…

— А можно я завтра к вам заскочу на минутку, просто покажу и уйду, а вы мне только скажете, в каком она состоянии, ладно?

— Ну… завтра… я…

Мастер нечаянно забыл, сколько томов у Брокгауза, вылетело напрочь, он и не подумал, а может ли девушка заскочить с этой махиной. Отказываться тоже странно, ведь из музея рекомендовали: репутация. Ладно.

— В три часа, — сказал он машинально. Вертелось на языке и — вырвалось.

Девушка поблагодарила и попрощалась.

В три? Он схватился за голову. Он сам и ляпнул — в три?! Кретин! Но не перезванивать же браткам. Они простолюди чисто конкретные, берегут своё время. Если они откажутся, других не найти, некогда и опасно. Но в три часа завтра сюда нельзя нести Брокгауза!

А может, попробовать всё-таки перезвонить профессору? Так, для проформы. Словечко нравилось. Переложить на четыре часа. На пять. Нет, четыре. Девица с Брокгаузом уже точно свалит. Неудачная мысль, конечно, поскольку всё равно ребятам график менять, но колючий ужас, что сам, будто в туманном наркозе, он только что велел незнакомке явиться в три часа, сковал его сообразительность, будто цементом.

В доме Кутузовых отозвался Васька. Нет, Андрея Евгеньевича нет дома. Неизвестно. А супруга? А вы ещё не знаете? Да, вот именно в такие годы. Видно, так. На смерть, что на солнце, во все глаза не глянешь, — шепнула бабушка.

Мастеру вконец поплохело. Кутузов, ишь, успел овдоветь и всё-таки завтра идёт за книгой. Сильно, видать, надо. И бабки налом. Серо-зелёный пришёл, когда жена отчудила. Невмоготу ему без этой книги.

…Да что ж это!

Блистательный план отъёма чужой собственности с последующей эвакуацией сокровища в глухую деревню начал угрожающе потрескивать. Интуиция подсказывала: брось. Даже покрикивала. Но послушаться её мастер не мог. Невозможно. Проскок от невинного шантажа к адскому жару страсти — свершилось. Расстаться с возлюбленной Книгой — хуже вдовства, как отрезать половину тела, вдоль или поперёк, и пригласить оставшуюся часть пожить вот так.

Жить наполовину реставратор и раньше не желал и, казалось ему, жил полно, во всю мочь, но только теперь он с отчаянием понял, что не жил вовсе. Заснув на родине, проснуться на чужбине, а языка не знаешь, паспорта нет, и назад трамвай не пойдёт, а птички за больничным окном поют, как везде и всегда, прекрасно.

Глава 46

Зверя травят не собаками, выездом. Конь бежит, земля дрожит, из ноздрей полымя валит. Он дал кувырколлегию

Мы с Василием сидели в гулкой, осиротелой квартире Кутузовых и перебирали подробности: сенсационные телепередачи на кабельном; звонок неизвестного, который не знал о вдовстве Кутузова; очевидность Ани в отсутствие возможности узнать её адрес и телефон; приближение сессии в университете; тоска сына по блудному отцу и возросшее стремление спасти его; новый взгляд на Дарвина, обретённый Васькой. И ещё по мелочам.

Искать немедленно: Васька извёлся, был на грани, даже вспомнил о милиции, чуть не позвонил туда. Не позвонил.

Схватилась за соломинку:

— А ты, кстати, почему не спросил у дядечки, кто он? Все ваши знакомые знают о вашей беде… с мамой. Друзей у отца мало…

— Друзей у отца не мало. Их нет.

— Тем более давай порассуждаем, кто мог звонить и зачем.

— Давай. Начни ты, пожалуйста.

— Мог позвонить кто-то, кому твой папа зачем-то нужен, — великолепно сообразила я.

— По-моему, блестящее начало, ты не находишь?

— Нахожу, — согласилась я. — Кому он нужен?

— Ну-у-у… это ты брось. Не так всё плохо. Мировая общественность, например, в области филологии…

— Общественность позвонить не может. Звонить — привилегия отдельных представителей. Вспоминай: симпозиумы, конференции, прочее, — его где-нибудь сейчас ждут? Почту разбираешь? Компьютер проверяешь?

— Да. Да. Нет. Да.

— Шутник. Хорошо, когда дети знают историю своей родины. Молодец. Значит, тебе позвонил кто-то не научный. У отца есть что-нибудь вроде записной книжки? На обоях записывает? Он как фиксирует людей?

— Пошли посмотрим. — Васька позвал меня в кабинет, и по дороге я разглядела: обои в реперных точках — нетронутые.

На обоях Кутузов не пишет. А кстати, жаль.

Кабинет был как-то замечательно, звеняще пуст. Похоже, дубовый шкаф, оставшийся без внутренностей, всё давал и давал эхо, моля о полноте бытия.

— Без церемоний, — заявил Васька. — Ищем вместе. Обыск. Методом тыка. Всё мало-мальски пригодное для дальнейшего расследования складываем на стол. И не беспокойся, что найдёшь интимное. Не найдёшь. Роемся везде!

— Вась, а мозговой штурм перед стартом? В родительской спальне могут быть какие-нибудь бумажки, книжки, то есть мы только в кабинете будем искать? Или всё-таки — тотально?

Васька нахмурился. Родительская спальная жизнь. Он и в детстве не задумывался, как там и что там, за дверью. Данность. На двуспальной кровати уже не было покровов, унесено жизнью. Мебель. Пустыня. Горшечные растения, дружно засохшие вскоре после разворота, Васька выбросил, спальня до дна обезжизнела, и заходить туда не решался.

— Тотально, — постановил он. — И со спальни надо начать. Заначковых местечек там по минимуму.

Мы пошли в спальню, потоптались на пороге. Васька шагнул, ещё постоял, шагнул увереннее, распахнул портьеры, открыл окна, впустил городские мотивы. Посветлело, посвежело.

Я подошла к огромной кровати, просунула руку между матрацем и рамой и вытащила маленькую записную книжку. На первой обложке был вытиснен серебристый крестик.

— Ну и ну, — сказал Васька. — Я же… Не может быть.

— Вот и все чудеса. Листаем?

К нашей радости, Кутузов не шифровал записи. Наоборот, каждый телефон сопровождался указаниями, нередко адресами, ценами, — всё коллекционерское социальное богатство было сосредоточено здесь. И хозяин не взял её при побеге! Значит, покончил с темой? Всё собрано? Всё ясно? Васька немотствовал, осмысляя находку. Завалиться за матрац она не могла, очень плотно подогнаны части. Значит, она там жила. Близко к сердцу. По другую руку от жены.

— Может, он впопыхах забыл её?

— У него хорошая память, лучшая на свете, — процедил Васька. — Перейдём в кабинет, ладно?

Вернулись в кабинет. Сели. На букве «Р» нашли телефон переплётчика-реставратора со свистящим именем Сим Симыч. Подчёркнуто красным карандашом, и линия намного свежее, чем запись номера.

— Интересно, а по паспорту? — удивился Васька. — Симеон? Серафим?

— Семафор. Покумекаем, каков он по совести. Скажет нам, когда у него бывал искомый посетитель? Как будем раскрываться?

— Знаешь, ты у нас великий журналист. И голос у тебя, как известно, ангельский. Вот и давай. Звони ты, ладно?

— Мне представиться другом семьи? Нет, глупо, извини. Кстати, с неизвестным разговаривал именно ты. Голос известен только тебе. Может быть, у вас есть параллельный аппарат?

— Точно! Я буду слушать, а ты говори. Если я позвоню, да ещё как сын, это будет очень странно. Мы же с ним вроде бы намедни говорили, но и как бы не с ним. Ты скажи, тебе переплести что-то редкое надо! И тебе его рекомендовали. От Кутузова! Давай?

— Кофе — ради вдохновения — у тебя есть? — неосторожно спросила я, и Васька так зыркнул, что вдохновение само пришло. Без кофе.

Мастер переплётно-реставрационного дела Сим Симыч оказался дома, но, как ни напрягался, не припомнил клиента под такой фамилией. Он даже пошутил, что известные ему Кутузовы давно заняли почётные места в учебниках истории.

— Впрочем, если у вас что-то интересное, пожалуй, через месяц я вернусь, вы можете позвонить ещё раз, — исключительно вежливо предложил мастер.

— Мне нужно довольно срочно, — возразила я. — А в каком районе вы живёте?

Невинный вопрос неожиданно заледенил голос моего собеседника:

— Вот позвоните — я и скажу. До свидания.

Провокация, можно сказать, удалась, поскольку, задавая вопрос о районе, я смотрела прямо на его адрес, вписанный в книжку более свежими чернилами, чем телефон.