Людмила не знала — что теперь, но ей захотелось протянуть руку над столом и погладить Мессию по щеке — он смотрел жалобно, будто ребенок, Андрюша смотрел так же, когда разбивал чашку или не застилал во-время постель. Куда он запропастился, на самом-то деле? Появится — будет смотреть вот так же, как Мессия, и ждать прощения.

Мессия перевел взгляд на дверь. Что-то происходило. Шум, движение. Мессия отложил вилку и сказал тусклым голосом:

— Ну вот, я ж говорил тебе…

Он поднял руку, движение в холле замерло, один из секретарей приблизился к открытой двери — в руке у него был пакет.

— Дай, — сказал Мессия.

Он читал быстро, потом перечитывал и еще минуту обдумывал текст. Людмила ждала, стало тревожно, ей передалась тревога Мессии.

— Я буду в Большом кабинете, — сказал Мессия, — пригласите туда главных раввинов, премьер-министра и патриарха Алексия, если он еще не уехал, позвоните ребе, Римскому папе, президентам Соединенных Штатов, Великобритании, Франции и России. Подготовьте телесовещание. После него — молитва. Я…

Он махнул рукой и пошел к двери, забыв о Людмиле. Она понимала, что случилось нечто ужасное, ей было страшно и не хотелось оставаться здесь одной, хасиды сторонились ее, они не желали ее защищать. Мессия почувствовал ее мысль, остановился.

Прости, Люда, что так… Я говорил, что боюсь. Было чего. Как не хочется… Видишь, я собрал всех, пусть вместе… (Да что происходит, Господи?! Скажи мне, я умру здесь одна!) Пойдем со мной (я? Но я не…). Ничего. Я хочу, чтобы… Идем, я не могу без тебя (Илья… Что случилось?).

Ей не хотелось идти, но она пошла. Ноги передвигались помимо воли — так ей казалось. Мессия обернулся, наконец, и в мгновенно брошенном взгляде она прочитала все, что было написано в той бумаге. Английский текст, но это не имело значения. Она читала не буквы, не слова — смысл.

"Всеобщая мобилизация в Китае. Сегодня рано утром Пекин объявил о тотальной мобилизации. Формальный повод — необходимость противостоять угрозе нашествия чуждой идеологии. Аналитики связывают это событие с прошедшим вчера совещанием в Шанхае президентов стран Независимого Востока. Решения совещания пока неизвестны, но, по-видимому, речь идет о военном противостоянии как единственной защите от угрозы с Запада…"

x x x

Людмила сидела перед телевизором и старалась не плакать. Все было плохо, кошмарно, и становилось хуже. Восемь вечера, Господи, восемь часов! Андрюша так и не нашелся. Илья не вернулся с совета, который сам же и созвал.

По телевизору показывали ужасные сцены. Когда камера кейптаунского репортера CNN проехалась, будто автомобиль, по раскоряченному на мостовой телу, у которого не было головы, Людмила на мгновение отключилась, не впервые, впрочем, за этот день, а когда пришла в себя, уже вовсе не могла сдержать слез и продолжала плакать, не видя ничего на экране и не слыша громких разговоров хасидов за стеной.

Но страх за Андрея прошел.

Просто она поняла, что случилось. Могла бы и раньше. Он ушел к отцу. К отцу и той женщине, жене Мессии. На планету со странным названием Саграбал. С ним все в порядке.

Она знала, что и сама может прямо сейчас уйти туда. К Андрею. И быть с ним. Может. Но останется здесь. Потому что… Нет, нельзя говорить "потому что". "Потому что" — из системы формальной логики. Вопрос-ответ, причина-следствие. А ее знание интуитивно, явилось оно, когда Людмила на миг провалилась в обморок. Она могла (Господи, могла ведь!) сказать сыну несколько слов, и он услышал бы, но в беспамятстве не сделала этого (или сделала? разве можно вспомнить сознательно то, что делаешь, теряя себя, пусть на миг, но — теряя?).

Кресло, в котором сидела Людмила, показалось ей слишком мягким, она в нем тонула, и Людмила пересела на стул с низкой спинкой, один из четырех, стоявших у небольшого стола. На экране (Людмила переключила программу на двадцать первый канал — Общественное Российское телевидение) диктор Светлана Кулагина читала обращение Президента к народам России. Людмила уже знала содержание, хотя и не слышала текста. Все, что происходило, было нелепо, но неизбежно.

Армагеддон.

Силы Бога против сил Дьявола.

Слишком рано. Да и нет в Торе даже намека на какой-то там Армагеддон, нет этого в словах Кода, нет в генах, значит — и в природе нет. Ни один человек, перешедший Грань, не станет враждовать ни с кем, кто Грани не переступил. Почему же эта нелепая конференция стран Независимого Востока вдруг принимает решение объявить миру Мессии священную войну? Для чего? Убить — кого? Или быть убитыми?

Людмила никогда не была сильна в политике. Игры эти ей казались грязными по определению, а всякая война (и гены Торы тут были ни при чем) — по определению гнусной. Она не выходила на улицу в дни первого путча, она отсиделась дома, мучаясь перед экраном телевизора, когда Ельцин расстреливал парламент, она не пускала Андрея в школу, когда бомбили Грозный и чеченцы грозили потопить Россию в крови; Илья (тогда он еще не уехал и приходил к ним по воскресеньям) соглашался с Людмилой в том, что обсуждать решения политиков глупо, поскольку все равно не знаешь всех подводных камней — наверняка то, что происходит на поверхности, то, что знает так называемый народ, мало соответствует реальности, известной главным «шишкам». Людмила считала принцип невмешательства основным, когда дело касалось любой политики. Если политика не начинает ломиться в дом.

Слава Богу, прежде ей удавалось избегать подобных ужасов (а многим не удалось — где теперь Наташка с мужем-коммунистом, и где их мебель, погромленная в одночасье милыми, но упрямыми демократами?). А сейчас? Здесь — в самом центре событий (сама приехала, сама — и сына привезла!)?

Она внимательно слушала и смотрела репортажи — сначала из Джакарты, где двухмиллионная толпа брала штурмом склады оружия, потом из Пекина, где решение о военном противостоянии принималось на уровне ЦК, — но информационный ряд совершенно не доходил до ее сознания. Она впитывала эмоции.

Когда ближе к полуночи распахнулась дверь и вошел мрачный, бледный и ждущий какого-то озарения Илья Давидович в сопровождении секретарей-хасидов, Людмила не смогла сдержаться и бросилась ему на шею. Мессия отшатнулся, взгляд его скользнул по ставшим пунцовыми лицам секретарей.

— Успокойся и сядь, — сказал он. — Не все так плохо, как показывают. А может, даже и совсем хорошо.

У Мессии раскалывалась голова после совещания, он мало что понимал в политике, он не мог, даже имея достаточную информацию, логически принять верное решение. Слушая, он всматривался в лица: Любавического ребе, всех президентов, папы Римского и русского Патриарха, и еще — представителей разведок и комитетов безопасности. Связь была организована отлично, и Мессия, глядя на одутловатое, с мешками под глазами, лицо российского президента, вспомнил, как еще полгода назад он пытался дозвониться до оставшегося в Москве Наума Златкина, товарища по институту, который просил прислать ему вызов, и как не сумел пробиться через шелест и тихое звякание, и чьи-то голоса, видимо, из тонких миров, приближенных к Создателю. Где теперь Наум? Наверное, в Израиле. И наверняка поражен — был знаком с самим Мессией, скажите, какая честь! Почему не появился, не позвонил? Стесняется? Многие стали стесняться. Он сам себя стесняется, носит эту надутую собственной значимостью маску, а внутри сидит испуганный ребенок, и львиная доля энергии уходит на то, чтобы не показать, не пропустить страх через фильтры мысли, чтобы никто не прочитал то, о чем он думает. Мессии казалось, что не всегда это удается. Выражения лиц секретарей иногда становились слишком уж выразительны. Впрочем, думали хасиды в это время о святом, а не о низменном в душе.