После рождения Мэй я купил и оформил на Селесту кирпичный таунхаус, расположенный чуть севернее Музея естественной истории, и по выходным самостоятельно приводил его в порядок. Четырехэтажный домина, слишком большой для нас; в таком мы могли бы прожить всю оставшуюся жизнь. Район был так себе, но все равно лучше того, в котором мы жили. Джентрификация постепенно подбиралась к Верхнему Ист-Сайду, и мне хотелось опередить этот процесс. Чтобы начать новую жизнь, нам надо будет переместиться всего на двадцать пять кварталов. Я заплачу Сэнди и Джослин, они приедут, и, вместе с Флаффи, за выходные мы все перевезем и даже распакуем.

— Мы что, сейчас переезжаем? — спросила Селеста, когда мы сидели в отделении интенсивной терапии. Приемные часы начинались в девять.

— Переезд всегда не вовремя, — сказал я. — А так Кевин приедет сразу в новый дом.

В новом доме было четыре спальни, но Кевин и Мэй, пока были маленькими, спали в одной комнате. «Зато бегать меньше, — сказала Флаффи. — В этом месте уж слишком много ступенек». Селеста согласилась и заставила меня втиснуть односпальную кровать в загроможденную детскую. Во время родов ей экстренно сделали кесарево сечение, и она сказала, что предпочла бы не ходить слишком далеко, если кто-то из детей расплачется.

Как-то вечером Флаффи — после того, как принесла Селесте свитер из нашей спальни на верхнем этаже, загрузила кучу стирки на цокольном этаже, на третьем сменила Мэй подгузник и переодела ее, а потом отнесла заляпанные вещи в стирку, — плюхнулась на диван рядом с Селестой; щеки у нее пылали, грудь вздымалась.

— Ты чего? — спросила Селеста, качая Кевина. Мэй сделала несколько неуверенных шажков в сторону камина, который я только что разжег.

— Мэй, — сказал я.

Флаффи тяжело вздохнула и выставила руки, Мэй развернулась и потопала прямо на нее.

— Уж слишком много ступенек, — сказала Селеста.

Флаффи кивнула и еще минуту спустя наконец отдышалась.

— Невольно вспомнишь о бедной старушке Ванхубейк и ее последних днях. Как же я ненавидела ступеньки.

— Она падала? — спросил я, потому что о Ванхубейках мне не было известно ровным счетом ничего, кроме того, что они владели табачной фабрикой и все до единого умерли.

— Она не падала с лестницы, если ты об этом. Зато как-то раз упала в саду, срезая пионы. Повалилась в мягкую траву и сломала бедро.

— Когда?

— Когда? — повторила Флаффи, слегка сбитая с толку вопросом. — Ну, война уже началась, это точно. Сыновья к тому времени были мертвы. Мистер Ванхубейк тоже умер. Мы с госпожой остались одни в целом доме.

Флаффи и Селесту пыталась называть госпожой, когда только к нам устроилась, но Селеста быстро это пресекла.

— Как умерли мальчики? — Селеста подоткнула одеяло Кевина, плотно укутав ему шею. Несмотря на открытый огонь, в комнате было холодно. Мне предстояло повозиться с окнами.

— Тебе всех перечислить? У Линуса была лейкемия. Он ушел совсем еще ребенком, ему и двенадцати не исполнилось. Старшие, Питер и Мартин, оба погибли во Франции. Они сказали, если их не возьмут в американскую армию, они уедут в Голландию и вступят в войска там. Погибли с разницей в месяц, а то и меньше. Они были красавцами — как принцы с картинок. Я так и не смогла определиться, в кого из них сильнее была влюблена.

— А мистер Ванхубейк? — Я опустился в большое кресло у камина, хотя мне и было чем заняться. Часы отмеряли вечер — секунда за секундой. Гостиная тонула в мерцающем свете. Я слышал, как по Бродвею, в квартале от нас, проносятся машины. Я слышал поезда.

— Эмфизема. Потому-то я и не курю. Старый мистер Ванхубейк курил за всех членов семьи. Ужасная смерть, — сказала Флаффи, глядя на меня.

Селеста подогнула ноги.

— Так что там с миссис Ванхубейк?

Ей хотелось продолжения истории. Мэй полопотала с минуту на коленях у Флаффи, а потом вся подобралась, будто бы приготовившись слушать.

— Я вызвала неотложку, они приехали, подобрали ее в саду и увезли. Я ехала вслед за ними — в последней машине, что у нас осталась. Мой отец был шофером, так что я, в общем, умела водить. В больнице я спросила, могу ли остаться в ее палате, приглядывать за ней, но медсестра сказала нет. Она сказала, что им придется вставить штырь ей в бедро и что ей нужно отдохнуть. Мои родители вместе уехали работать в Виргинию, всех остальных слуг распустили во время депрессии. В доме только я и осталась. Мне было чуть за двадцать, и до тех пор я ни разу в жизни не оставалась на ночь одна. — Флаффи покачала головой. — Я была ни жива ни мертва. Мне все казалось, я слышу голоса. Потом через какое-то время — уже стемнело — я осознала, что это я должна оберегать старую миссис, и уж никак не наоборот. Неужели я предполагала, что эта крошечная старушка способна меня защитить?

Мэй зевнула и уткнулась головкой в грудь Флаффи, взглянув на нее в последний раз, чтобы убедиться, что это по-прежнему Флаффи, после чего ее веки сомкнулись.

— Она умерла в больнице? — спросил я. Я не думал, что в сороковые годы внедрение штифта в бедро могло пройти гладко.

— Нет, нет. Она оправилась. Я навещала ее каждый день, и две недели спустя санитары привезли ее назад. Собственно, к чему я про лестницы-то заговорила, отсюда моя нелюбовь к ним и началась. Они подняли ее на носилках по лестнице и уложили в постель, а я взбила ей подушки. Как же она была рада оказаться дома. Она поблагодарила санитаров, извинилась, что им пришлось таскать такую тяжесть, хотя весила она не больше курочки. Спала она в большой хозяйской спальне, где потом спали твои родители. После того как мужчины ушли, я спросила, не хочет ли она чаю, она ответила, что хочет, я понеслась вниз заваривать, и с тех пор это не прекращалось. Всегда было нужно что-то, а потом то-то, а потом еще вот то. Я носилась по лестницам каждые пять минут, но дело не в этом, все же я была молода; лишь неделю или около спустя до меня наконец дошло, какую я совершила ошибку. Мне следовало разместить ее внизу, прямо в холле, откуда ей открывался бы вид. Внизу она могла бы по-прежнему любоваться травой, деревьями, птицами — все это было там, для нее. Наверху она могла смотреть разве что в камин. Из того окна, что ей досталось, виднелось только небо — и больше ничего. Она никогда не жаловалась, но мне было так ее жаль. Я знала, что лучше ей уже не станет. Тому не было никаких предпосылок. Милая моя, старенькая птичка. Каждый раз, когда я отлучалась в магазин или выходила в аптеку, мне приходилось давать ей дополнительную таблетку — вырубать ее, потому что иначе, если меня не было поблизости, она начинала теряться, могла попытаться выбраться из постели. Она не помнила о сломанном бедре, в том-то и была проблема. Вечно пыталась встать. Я просила ее быть паинькой и тут же неслась вниз по лестнице, чтобы принести то, что она просила, и снова наверх, и каждый второй раз она пыталась выкарабкаться, одна нога уже на полу, и вот я укладываю ее обратно, нагромождаю стену из подушек — как для ребенка — и снова вниз, только уже в два раза быстрее. Я могла бы марафон пробежать, хотя не уверена, что в те времена их проводили. — Она посмотрела на Мэй, провела рукой по ее гладким черным волосикам. — Я вся состояла из мышц.