Я хорошо зарабатывал. Создал управляющую компанию, нанял руководителя. Самый верный способ понять, стоит ли покупать здание, — сперва заняться его эксплуатацией или принять в эксплуатацию другой дом в том же квартале. В те дни, имея правильные связи, в Нью-Йорке можно было купить практически любую постройку. Я водил дружбу с членами муниципального совета, с полицейскими. Исследовал каждый подвал. Мэйв вела мою бухгалтерию, занималась налогами фирмы и нашими личными налогами. Это выводило Селесту из равновесия.

— Твоя сестра не имеет права совать свой нос в наши дела, — сказала она.

— В смысле — не имеет? Я сам же ее и попросил.

Теперь, когда дом и дети полностью легли на плечи Селесты, у нее появилась привычка надумывать лишнего. Флаффи работала у наших друзей, живших в десяти кварталах южнее: ее профиль — младенцы, а они как раз усыновили близнецов. Она провела с нами на несколько лет больше, чем изначально предполагалось, и по-прежнему заходила раз в неделю — повидаться, приготовить суп и покружиться по кухне с Кевином на руках. Теперь Селеста сама занималась стиркой, устраивала детские праздники в парке и в миллионный раз бодрым голосом читала «Морковное семечко»: «Посадил мальчик морковное семечко. „Боюсь, оно не взойдет“, — сказала его мама». Она старалась изо всех сил, и все же ее развитому, пытливому уму не хватало пищи, поэтому ее мысли часто обращались против моей сестры.

— Нельзя, чтобы бухгалтерией занимался кто-то из семьи. Нужно нанять профессионала.

— Так ведь Мэйв профессионал. Чем, по-твоему, она занимается у Оттерсона? — Дети уже спали, и, хотя их не разбудил бы и грузовик, прогрохотавший по Бродвею, голоса ссорящихся родителей их даже из комы бы вывели.

— Транспортировкой овощей, мамочка моя родная! А у нас серьезный бизнес. Большие деньги на кону.

На самом деле Селеста понятия не имела, что стоит на кону. Ей ничего не было известно ни о потенциале нашей недвижимости, ни о размере нашего долга. Она никогда об этом не спрашивала. Узнай моя жена, какому финансовому риску я нас подверг, она бы глаз по ночам сомкнуть не могла. Единственное, что она знала наверняка, так это что ей хочется, чтобы Мэйв держалась от нас подальше, хотя во многих отношениях именно Мэйв, разбиравшаяся в налоговом кодексе и ипотечном кредитовании, не давала нашей лодке потонуть.

— Во-первых, у Оттерсона серьезный бизнес. — Мэйв рассказала мне о его доходах, хотя, вероятно, не стоило этого делать.

Селеста вскинула руки:

— Ой, да, расскажи мне про фасольку.

— А во-вторых — Селеста, послушай меня, — во-вторых, у Мэйв есть моральные принципы, чего не скажешь о некоторых счетоводах, занимающихся недвижимостью в Нью-Йорке. Она преследует исключительно наши интересы.

— Твои интересы, — сказала она, скорее даже прошипела. — На меня ей плевать.

— Успешность нашего дела в том числе в твоих интересах.

— Тогда, может, предложишь ей к нам переехать? Ей наверняка это будет по душе. И пускай спит в нашей спальне. У нас же нет секретов.

— Твой отец лечит нам всем зубы.

Селеста покачала головой: «Это не одно и то же».

— Мои зубы, твои, зубы наших детей. И знаешь, я этим доволен. Я благодарен твоему отцу. Он классный специалист, поэтому ставить пломбы я езжу в Райдал. Я ему доверяю.

— Значит, это лишь подтверждает то, о чем мы оба давно догадывались.

— Что именно?

— Ты лучше, чем я, — сказав это, Селеста вышла из спальни, чтобы убедиться, что дети не слышали всего того, что мы тут наговорили.

Во всех моих дурных, по мнению Селесты, качествах была виновата Мэйв — чем злиться на мужа, гораздо проще злиться на его сестру. Может, она и упрятала все свои первоначальные разочарования в шкатулку, однако повсюду таскала ее с собой. Она так и не забыла тот факт, что я не женился на ней, когда она выпустилась из колледжа, а потому ей, неудачнице, пришлось вернуться в Райдал. От нее не ускользнуло и то, что чем глубже я проникал в мир недвижимости, тем счастливее становился. Селеста просчиталась. Она полагала, что поможет мне осознать, какую ошибку я совершил, но я даже не вспоминал о медицине, если только не обедал с Мори Эйблом или случайно не натыкался на кого-нибудь из своих однокашников, который зарабатывал на жизнь тем, что вытаскивал из людей пули в отделении неотложки. Когда Мэй достаточно подросла и попросила подарить ей на Рождество «Монополию», мы уселись под елкой и стали играть. Мне трудно было представить моего отца за настольной игрой, но эта была гениальна: дома и отели, документы о передаче и арендная плата, непредвиденные доходы и налоги. Это был целый мир. Мэй всегда выбирала фигурку скотч-терьера. Кевин тогда был еще маловат, чтобы играть в «Монополию», но он катал спортивную машинку по краям игровой доски и строил пирамиды из крошечных зеленых домиков. Каждый раз, бросая кости и двигая маленькую металлическую фигурку вперед, я думал о том, как же мне повезло — с городом, с работой, с семьей, с домом. Я не проводил целые дни в четырех тесных стенах, сообщая чьему-нибудь отцу, что у него рак поджелудочной железы, сообщая чьей-нибудь матери, что обнаружил у нее в груди уплотнение, сообщая чьим-то родителям, что мы сделали все, что было в наших силах.

Однако это вовсе не означало, будто медицинское образование никак мне не пригодилось. По мере взросления детей мне представилось немало случаев применить на практике то, чему я научился за прошедшие годы. Как, например, в тот раз, когда мы отправились в нашем универсале на Брайтон-Бич с Гилбертами (мы познакомились благодаря детям — в определенный момент жизни люди именно так обзаводятся новыми друзьями) и Энди, их сынишка, проткнул себе ногу гвоздем. Гвоздь торчал из доски, наполовину зарытой в песок, я не видел, как это случилось. Мальчики выходили из воды, шугая друг друга. Я был на берегу с отцом Энди, поджарым омбудсменом по имени Чак, и с двумя дочерьми — моей и его. Девочки стояли у линии прибоя с ведерками, высматривали водоросли и морские стекляшки, и сквозь шум ветра и океана, сквозь крики бегающих вокруг детей мы услышали вопль Энди Гилберта. Селеста и мама мальчика были гораздо ближе к воде — лежали на полотенцах, разговаривали и приглядывали за мальчиками, пока те плавали. Все мы одновременно ринулись к Энди: отцы, матери, сестры. Полагаю, ему было лет девять — они дружили с Кевином, а Кевину тем летом исполнилось девять. Мать мальчика, красивая женщина с прямыми каштановыми волосами, в красном бикини (к своему стыду, я забыл ее имя, а вот купальник помню прекрасно), потянулась к ноге сына, даже примерно не представляя, что собирается сделать, а Селеста взяла ее за плечо и сказала: «Пускай Дэнни посмотрит».

Она взглянула на мою жену, а затем на меня, без сомнения, задаваясь вопросом, что я могу знать об извлечении гвоздей из человеческих ступней. Мы подоспели, как раз когда Кевин говорил своему распластавшемуся орущему другу: «Все норм, папа шарит в медицине».

И в этот самый момент — Гилберты еще не пришли в себя от смятения и страха — я встал на ногу Энди, чтобы зафиксировать ее на месте, просунул кончики пальцев между его ступней и доской и резко дернул. Он орал, разумеется, но крови было немного, а значит, артерия не задета. Я взял его на руки — вопящего, трясущегося, несмотря на жару, все еще скользкого от воды — и направился к машине под слепящим полуденным солнцем, пока остальные члены нашей компании собирали пожитки. Чак Гилберт шел за мной, захватив с собой доску, чтобы уберечь какого-нибудь другого ребенка от подобной ошибки. Или, возможно, в нем заговорил юрист, цепляющийся за улику, как во мне минуту назад заговорил врач.