– Довольно, довольно, – сказал мастер Файнвуд, обнимая меня. – Я не только не в обиде на тебя, Мишель, за то, что ты открыл мне свое сердце, но, напротив, благодарю тебя за это, ибо все твои речи в высшей степени разумны – за исключением тех, что касаются моих тридцати тысяч гиней. Дай Бог, чтобы эти деньги когда-нибудь возвратились ко мне и чтобы ум твой, освободившись от странных химер, которые им владеют, позволил тебе жениться на моей Анне и принять вместе с ее рукой начальство над всеми моими делами! Я заметил, что ты не упомянул ее в своем плане, который мне по душе, и счел бы твою скромность добрым предзнаменованием, если бы мог, как давеча, предложить тебе за Анной приданое!

– О, мастер Файнвуд, не оскорбляйте меня предположением, будто на мой выбор могло повлиять состояние вашего кошелька! Я люблю Анну как сестру и полагаю, что она также любит меня как брата. Не будь Анна такой богатой, какой она была до последнего дня, будь она еще более бедной, чем кажется вам сегодня, я, напротив, имел бы особенно веские основания связать с нею свою жизнь, но мне кажется, что она неравнодушна к Патрику, управляющему стройкой, – а он красивый юноша с благородным характером и безупречным поведением, сведущий в словесности и в науках. Со своей стороны, Патрик страстно влюблен в Анну, и одна лишь суровость ваших принципов мешала ему просить у вас ее руки, – ведь у него нет иных доходов, кроме скромного жалованья. Что до меня, то я не могу притязать на что бы то ни было, и пора вам узнать отчего. Я женат.

– Ты женат, Мишель? На ком же, сынок?

– На Фее Хлебных Крошек.

Веки мои опустились под тяжестью трусливой робости, заставляющей бояться выглядеть смешным, хотя нет ничего более достойного презрения, чем насмешки невежд, добрый же мастер Файнвуд тем временем бессильно уронил руки и, испустив несколько горестных и унылых вздохов, погрузился в глубокое и грустное молчание.

– На Фее Хлебных Крошек! – произнес он наконец. – Да возрадуется этому королева фей, а также король джиннов и вся прочая химерическая команда из «Арабских ночей»! Что ж, этот брак не хуже всех прочих; поцелуй от моего имени руку своей супруги, когда с нею увидишься. А пока ступай работать, дорогой Мишель, – добавил он, – ступай работать, ибо нам нужно работать, чтобы поправить наши дела, но не доводи себя до изнеможения.

Мастер Файнвуд не сказал мне ни слова ни о моих злоключениях, ни о грозивших мне накануне опасностях, хотя я полагал, что они известны всему Гриноку, где подобные происшествия случаются не каждый день, но я приписал его молчание озабоченности собственными неудачами. Поскольку товарищи мои, встретившие меня с обычным добродушием, также не заговорили со мной об этом, я подумал, что они условились не тревожить меня напоминаниями об унизительных и мучительных испытаниях, выпавших на мою долю, и трогательная их предупредительность так разожгла мое рвение, что в тот день я работал за десятерых.

Как и всегда, погруженный в свои мысли, я не обращал внимания на окружающих и уже собирался идти домой, как вдруг ко мне подбежал мастер Файнвуд и принялся обнимать меня еще нежнее, чем утром, ненадолго размыкая эти энергические объятия лишь для того, чтобы дать волю радостным восклицаниям и бессвязным фразам, смысл которых смогли бы понять лишь Эдип или Тиресий.[147]

– Успокойтесь немного, мастер, – сказал я ему, – и поведайте мне о тех событиях, которые привели вас в столь веселое расположение духа, чтобы я смог в полной мере разделить с вами вашу радость.

– Ах, кто как не ты имеешь на это право, – возопил мастер Файнвуд, – ведь я же говорил, что ты – воплощенное Провидение нашего дома. Узнай же, дитя мое: все, что ты предсказал мне, пребывая во власти одного из тех внезапных озарений, какие нередко исторгают из твоих уст, прости мне это выражение, довольно-таки нелепые бредни, сбылось как по волшебству. Во-первых, ты еще не отошел от меня на двадцать шагов, как молодой Патрик, о котором у нас с тобою шла речь, узнав о бегстве женихов и пропаже гиней, явился просить у меня руки Анны, уверяя, что в ее согласии он не сомневается. Я не замедлил дать ему свое, и завтра ты будешь присутствовать на шести свадьбах сразу, ибо с моей стороны было бы весьма неблагодарно не последовать твоим советам. Вдобавок все уже готово, и придется лишь переменить имена в брачных контрактах. Я очень хотел бы пригласить также твою супругу: своим присутствием она, бесспорно, оказала бы нам большую честь; однако ж она принадлежит к роду существ неуловимых; я слыхал, что феи редко встречаются в домашних условиях.

– Я счастлив за ваше семейство, – отвечал я, стараясь не обращать внимания на иронию, которою добрый мастер вовсе не хотел меня обидеть, – все остальное неважно; мне довольно знать, что в вашем доме вновь воцарилось безоблачное счастье.

– Ты полагаешь, что все остальное неважно? По всему видно, друг мой, что у тебя никогда не бывало тридцати тысяч гиней, а главное, что тебе никогда не приходилось их терять, ибо только в этом случае можно вполне узнать им цену, но если ты уделишь мне еще несколько минут, я расскажу тебе про дела воистину чудесные. Расставшись с Патриком, я пошел прогуляться по берегу моря, надеясь, что свежий утренний ветер успокоит мои смятенные чувства на пирсе во множестве толпились люди, привлеченные печальным зрелищем – обломками кораблей, выброшенных на берег той страшной бурей, вой которой, способный пробудить мертвецов, не нарушил нынешней ночью твоего покоя. Тут я узнал, что пожелание, высказанное мною сгоряча четверть часа назад, сбылось в полной мере, и ощутил от того некоторое раскаяние. Корабль моих подлых грабителей, всю ночь сопротивлявшийся буре, ранним утром потерпел крушение в виду нашего рейда, и, хотя с тех пор ловкие моряки и опытные ныряльщики делали все возможное, дабы спасти экипаж, все было напрасно: не спасся ни один человек. Стоя у самой воды, я размышлял о жестоких превратностях людских судеб, как вдруг, к величайшему моему изумлению, увидел прелестнейшего черного пуделя, который, стряхивая влагу с мокрых ушей, положил к моим ногам одну из моих сафьяновых сумок и, вновь бросившись в море, пустился вплавь с быстротою мурены. Я еще не успел прийти в себя от изумления, а он уже возвратился со следующей сумкой, и, клянусь тебе, он не успокоился до тех пор, пока все шесть сумок, извлеченных со дна морского, не оказались подле моих ног. Когда я жестами и мимикой постарался, дабы избавить его от новых хлопот, дать ему понять, что я более ни в чем не нуждаюсь, он повернулся спиной и был таков, причем мне показалось, что он знает здешние края так же хорошо, как я; да вот, посмотри сам, как он мчится к горе Ренфру, словно задумал перескочить через Грампианские горы!

– Я так и думал, – сказал я, взглянув в ту сторону, – это достойнейший мастер Блетт, лучший и воспитаннейший из пажей.

– Так ты его знаешь? Тем больше я сожалею о том, что тебя не было рядом со мной; ты бы удержал его, ведь я обязан был поблагодарить его за любезность, угостивши кусочком ростбифа или остатками паштета.