Стивен Гээр осторожно дотронулся до панорамного снимка и повернулся к Гиффорду:

– То есть вы хотите сказать, что это рентгенограмма зубов моей жены? Что это Мелисса лежит сейчас в вашем морге? Какого черта, что все это значит?

– Ну ладно, хватит! – Энди Данн обладал громким голосом, который в случае необходимости мог становиться властным и авторитетным. – Сейчас мы поедем в участок. Мистер Гээр, я прошу вас проехать с нами. И вас тоже, доктор Макдуглас.

В этот момент запищал мой пейджер. Извинившись, я вышла в холл, чтобы перезвонить в отделение. У одной из моих пациенток были затяжные роды, и акушерка начинала опасаться за жизнь ребенка. Она считала, что нужно срочно делать кесарево сечение. Я вернулась в кабинет Макдугласа и объяснила ситуацию.

– Я тебе помогу, – сказал Гиффорд. – Увидимся позже, Энди.

Инспектор Данн открыл рот, но где ему было угнаться за Гиффордом! Тот уже распахивал передо мной двери, и мы оказались в коридоре, прежде чем кто-то успел возразить. Выходя, я оглянулась на Дану. Она показалась мне удивленной и расстроенной, и я никак не могла избавиться от ощущения, что нас разлучили специально.

Гиффорд шел широким быстрым шагом, и я едва поспевала за ним. Мы быстро пересекли стоянку и поднялись по мощеной дорожке, которая вела к входным дверям нашего корпуса. Я была не в том состоянии, чтобы заниматься спортивной ходьбой, и поэтому быстро запыхалась. Тяжело дыша, я с нетерпением ожидала момента, когда босс откроет рот, чтобы устроить мне нагоняй за переполох, который поднялся по моей вине.

На этот случай во мне накопилось столько аргументов, что главное было ничего не перепутать и изложить их в нужном порядке. Я собиралась перейти в контрнаступление, обвинить Гиффорда в попытках замять убийство, потребовать объяснений, отстаивать свою правоту. В то же время я не хотела, чтобы моя прочувствованная речь превратилась в бессвязный и непоследовательный лепет, как это иногда бывало. А для этого Гиффорд должен был заговорить первым. Я была уверена, что он захочет объясниться.

Мы уже зашли в здание, повернули налево у входа в отделение экстренной медицинской помощи и направлялись к родильному, а он по-прежнему не произнес ни слова. Неожиданно Гиффорд повернул к лестнице и начал подниматься по ступеням.

– Мне казалось, ты собирался мне помочь!

Я понимала, что веду себя как ворчливая жена, но в тот момент мне было все равно, что подумает Гиффорд. Сознание собственной правоты придавало мне внутреннюю уверенность и избавляло от сомнений. Я не собиралась отступать.

Гиффорд, который уже успел подняться на четыре ступеньки, остановился и повернулся ко мне. Окно лестничной клетки, в которое светило яркое солнце, находилось прямо за ним, и я не видела выражения его лица.

– А тебе нужна помощь? – спросил он, в который раз поставив меня в дурацкое положение.

Конечно же, мне не нужна была ничья помощь. Но я не собиралась позволить ему уйти просто так. Две медсестры и санитарка, которые шли по коридору, заметили нас и замолчали. Очевидно, почувствовали повисшее в воздухе напряжение.

– Ты сказал, что пойдешь со мной, – сказала я, не понижая голоса.

Кенн тоже увидел приближающихся женщин.

– Мне просто нужен был предлог, чтобы уйти. У меня много дел.

Отвернувшись, он начал подниматься по лестнице. Я стояла и наблюдала за ним.

– Вас ждут в родильном отделении, мисс Гамильтон, – сказал Гиффорд не допускающим возражений тоном. – Когда закончите, зайдите ко мне в кабинет.

Медсестры и санитарка прошли мимо меня к лестнице. Одна из медсестер, с которой я была немного знакома, бросила на меня любопытный взгляд, и в нем промелькнуло неприкрытое злорадство. Она решила, что у меня неприятности, и даже не пыталась сделать вид, что это ее огорчает.

Броситься за Гиффордом и потребовать у него объяснений на глазах у половины персонала больницы? Это было немыслимо! Кроме того, он был прав, меня действительно ждали в родильном отделении. Я развернулась и пошла по коридору. Через несколько минут, тщательно обработав руки и собрав волосы в хвост, я вошла в родовую палату.

Там уже находились две акушерки. Первую из них я хорошо знала. Это была местная жительница среднего возраста, которая проработала в больнице двадцать лет, поэтому считала, что прекрасно может обойтись без меня, и не скрывала этого. Второй акушеркой была студентка лет двадцати с небольшим. Я не могла вспомнить ее имени.

Тридцатипятилетнюю роженицу звали Маура Леннон, это был ее первый ребенок. Она лежала на кровати, и ее глаза казались огромными на бледном, блестящем от лота лице. У нее был сильный озноб, что мне очень не понравилось. Муж Мауры сидел рядом, нервно поглядывая на экран кардиомонитора, на котором отражалось сердцебиение его ребенка. Когда я вошла в палату, Маура застонала, и Дженни, старшая из акушерок, осторожно приподняла ее:

– Давай, Маура, тужься. Тужься как можно сильнее.

С искаженным от боли лицом Маура тужилась, а я заняла место Дженни в ногах кровати. Уже виднелась головка ребенка, но я не думала, что она выйдет наружу в ближайшие несколько минут. А это был вопрос жизни или смерти. Маура совершенно обессилела и больше не могла переносить нестерпимую боль. Ее потуги были слишком слабыми, и когда очередные схватки затихли, она откинулась назад, жалобно поскуливая. Я посмотрела на экран кардиомонитора. Пульс ребенка угрожающе замедлился.

– Как давно начались проблемы с сердцебиением? – спросила я.

– Около десяти минут назад, – ответила Дженни. – Маура отказалась от любого обезболивания, кроме энтонокса,[6]не позволяет мне ни сделать надрезы, ни наложить щипцы. И она не хочет делать кесарево сечение.

Я взглянула на стол. Там лежала красная картонная папка с пожеланиями Мауры относительно течения родов. Я открыла ее. Четыре страницы, отпечатанные убористым шрифтом. Я сомневалась, что их читал кто-то, кроме самой Мауры. По крайней мере, я их читать точно не собиралась.

Вернувшись к кровати, я протянула руку и убрала со лба Мауры влажную прядь. Никогда прежде я не делала ничего подобного.

– Как ты себя чувствуешь, Маура?

Женщина застонала и отвернулась. Идиотский вопрос! Я взяла ее за руку.

– Как давно начались схватки?

– Пятнадцать часов назад, – ответила Дженни. – Нам пришлось спровоцировать родовую деятельность вчера вечером. На сорок второй неделе!

Последние слова акушерки прозвучали как обвинение. Никому не нравится, когда беременность длится сорок две недели, и мне меньше всего. К этому времени плацента начинает разрушаться, иногда довольно сильно, и значительно возрастает вероятность рождения мертвого ребенка. Неделю назад я беседовала с Маурой, но она категорически отказалась от стимуляции. По ее настоятельному требованию, вопреки собственным убеждениям и интуиции, мне пришлось позволить ей вынашивать ребенка полных сорок две недели.