– Конечно же! – незамедлительно ответил тот, усаживаясь на скамейку.

Зигмунд польщенно улыбнулся.

– У меня есть основания полагать, что предки по линии моего отца долгое время жили на Рейне в Кельне. В четырнадцатом веке из-за преследования евреев они бежали на восток, и в течение девятнадцатого века они проделали обратный путь из Литвы через Галицию в немецкие области Австрии. Когда нацисты провозгласили свои «расистские» доктрины, я с горькой иронией заметил, что евреи имеют, по крайней мере, такое же право жить на Рейне, как и немцы, поскольку поселились здесь уже во времена Римской империи, пока немцы все еще были заняты вытеснением кельтов на восток. Интересно, что подтверждением нашим «кельнским» корням стало обнаружение в 1910 году фрески в соборе Бриксена, расположенного в Южном Тироле, которая была подписана «Фрейд из Кельна». Чтобы осмотреть находку, я поехал туда вместе со своим братом, но был ли в действительности художник этой фрески одним из наших предков или однофамильцем, установить не удалось… Вообще, наша фамилия «Фрейд» в переводе с немецкого означает «радость»… Вы знаете, евреи из Галиции везде вызывали неприязнь, потому что были не такими, как все. Наверное, поэтому они чаще сталкивались с суровыми законами и платили большие налоги, их веру объявили подчиненной римскому католицизму, а фамилии было приказано сменить на немецкие, причем за хорошую фамилию нужно было дать чиновнику взятку Вероятно, один из моих предков, который придумал себе фамилию «Фрейд», вложил в нее свою надежду на лучшее будущее… С такими же надеждами жил и мой отец… Он был торговцем шерстью, но в течение последних двадцати лет, что он провел во Фрайберге, текстильная мануфактура приходила в упадок. Как и повсюду в Центральной Европе, внедрение машин вытесняло ручной труд. К тому же в сороковых годах новая железная дорога прошла мимо Фрайберга, расстроив тем самым торговлю и приведя к значительной безработице. Инфляция, последовавшая за Реставрацией 1851 года, усугубила нищету города, и к 1859 году, за год до австро-итальянской войны, город пришел уже в значительный упадок. Все это конечно же затронуло бизнес моего отца. Помимо этого в то время чешский национализм боролся против немецкого влияния, что в итоге обернулось против «козлов отпущения» – евреев, являвшихся «немцами» по языку и образованию. У моего отца не было сомнений в том, что для него и его семьи во Фрайберге нет никаких перспектив. Вот почему, когда мне исполнилось всего три года, мы были вынуждены покинуть Фрайберг и отправиться в Лейпциг, где моей семье предстояло прожить около года, прежде чем мы переехали в Вену. Путь в Лейпциг пролегал через Бреслау, я помню, как из окна поезда впервые увидел газовые факелы, вызвавшие у меня мысли о душах грешников, горящих в аду. После этого путешествия я стал панически бояться езды на поезде.

– Как?! Вы и поездов боитесь?! – встревожился Дэвид, удивившись тому, как старик смог скрыть свой страх и перенести недавнее путешествие на поезде.

– Я страдал этой фобией почти двенадцать лет, пока не смог развеять ее с помощью моего аналитического метода, – успокоил его Зигмунд. – Оказалось, что фобия была связана с потерей дома и, в конечном счете, груди своей матери. Это была паника голода, которая, в свою очередь, несомненно, являлась реакцией на некоторую инфантильную жадность. Следы этой фобии остались у меня и в более поздние годы в форме несколько чрезмерного беспокойства о том, как бы не опоздать на поезд… Так или иначе, но через год мы перебрались в Вену, – вернулся он к своему повествованию.

– Первые годы нашего пребывания в Вене были не очень приятными. Времена были тяжелыми… Квартира, которую достаточно продолжительное время занимала моя семья, находилась на Пфеффергассе – маленькой улице в еврейском квартале, называемом Леопольдштадт. С каждым поездом, привозившим с востока людей, ищущих свое счастье, квартал становился все более густо населенным. Самым бедным приходилось снимать часть комнаты, очерченную на полу мелом, а иногда и просто покупать право спать в кровати, когда та была свободна. Моя семья находилась не в столь плачевном положении, поэтому вскоре мы переехали в более просторную квартиру на улице Кайзера Иосифа…

– А в этот дом? – боясь запутаться в переездах семьи Зигмунда, указал Дэвид на вход в музей.

– В этот дом гораздо позже, когда я смог себе это позволить…, и я прожил в нем сорок семь лет… – грустно сказал Зигмунд и тут же воскликнул: – Представляете! Вот эту самую улицу в 1930 году городской совет предложил переименовать в «Sigmund Freudgasse», следуя, таким образом, венской традиции увековечивания памяти знаменитых врачей. Я назвал эту идею бессмысленной. Впрочем, и без моего вмешательства это предложение было снято, так как оно провоцировало политические конфликты.

– Городские власти могли бы быть более благодарными и прозорливыми, учитывая, сколько вы сделали для страны, – с упреком в адрес политиков произнес Дэвид.

– О да! С австрийскими властями у меня были трогательные отношения! – сострил Зигмунд. – Однажды городской департамент прислал мне письмо, в котором выражалось удивление, что мой доход является столь небольшим, «тогда как все знают, что слава о Фрейде простирается далеко за пределы Австрии». Нужно сказать, что среди жителей Австрии не было принято скрупулезно платить налоги со своих доходов. По понятым причинам, я также ставил потребности своей семьи выше, чем заботу об императоре, но на их письмо я едко ответил: «Профессор Фрейд очень польщен получением известия от правительства. Это первый случай, когда правительство обратило на него какое-то внимание, и он признателен за это. Однако он не может согласиться с одним из пунктов в присланном ему письме, а именно, что его слава простирается далеко за пределы Австрии. Она начинается на ее границе».

Сияя, Зигмунд гордо улыбнулся.

– По правде сказать… – победная улыбка сбежала с его лица, – моя семья приехала в Вену навсегда. Я прожил здесь восемьдесят лет и, если бы не нацизм, то остался бы в этом городе до конца моих дней. Я часто проклинал Вену, насмехался над ней, недолюбливал ее, высказывался о «гротескных, звериных лицах» ее жителей, их «деформированных черепах и носах картошкой». Хотя в разлуке с Веной я тоже долго прожить не мог. У меня была другая, особая Вена, в которой молодые дамы-буржуа, подчиненные своим мужьям, поверяли мне свои сны и страхи. Вена, где под толстым слоем обмана и лицемерия я нашел почву для моих фантазий и открытий… А знаете, что было моей самой большой страстью? – устав от собственной сентиментальности, Зигмунд лукаво обратился к Дэвиду.

– Нет… – оторопел тот.

– Сбор грибов! – довольно промурлыкал старик. – Я обладал каким-то чутьем к угадыванию тех мест, где они могли расти, и даже указывал на такие места, когда ехал в вагоне поезда. На прогулке, оставив детей, я часто углублялся в лес, и дети были уверены, что вскоре услышат мой радостный крик. Увидев гриб, я молча подкрадывался и внезапно делал резкий выпад, чтобы «поймать» его своей шляпой, как если бы это была птица или бабочка.

«Сняв» с головы воображаемую шляпу, Зигмунд, словно кошачьей лапой, «накрыл» воображаемый гриб перед собой и замер. Его взгляд уперся в молодую женщину, стоявшую напротив него и державшую за руку мальчугана лет пяти. Ошарашенно уставившись на Зигмунда, она дрожащим от слез голосом едва слышно что-то проронила на немецком.