Маэстро, словно предчувствуя, в Германию не поехал. Тогда его официально предупредили, что в Америку, где тоже готовится премьерное исполнение, он должен поехать обязательно! И выразить протест, если «лагерная» провокация повторится. Он решил уступить, ему хотелось проверить кое-какие свои предположения.

В Сан-Франциско на стадионе поставили сто роялей – белых и черных (финансировала в целях рекламы фирма «Стенвей»), и сто пианистов со всего света (преобладали уже тогда японские) исполнили в сопровождении оркестров (на каждой трибуне по одному, всего пять – один на «зеленом поле») новое произведение композитора. Полосатых нарядов на трибунах не было, Америка както еще не взялась за эту трагическую тему – за нее американцы возмутся позже лет на тридцать.

Но и тут дело чуть не кончилось скандалом! Все-таки Новый Свет – не Европа. Как раз посередине «беззвучного» согласного махания руками пятерых маэстро на трибунах поднялся беспощадный американский свист.

По трансляции пробовали утихомирить. Композитор сидел в ложе вместе с губернатором. Он внятно по-русски буркнул про себя, а получилось – в микрофон, который оставался включен после приветственных речей: – Да разрази вас гром!

Никто не понял, засвистели пуще, а над стадионом немедленно собралась гроза, нечастая в тамошних местах гостья в это время. Набухла туча, загрохотало небесное электричество, и полил такой дождина, что никто даже с места сойти не успел! Даже не успели опустить поднятые крышки роялей. Лавина воды устремилась в тугострунные внутренности. Они отозвались. Поднялся грозный и по-своему величественный гул. Стадион замер. Так продолжалось под аккомпанемент пушечного грома добрых полчаса. Потрясенные американцы проводили композитора овацией и уже приветственным свистом. «Да заткнитесь вы, дикари!» – криво улыбнулся композитор, гроза кончилась.

И наступила тишина.

Молчала, казалось, вся Вселенная.

И это было записано на пленку.

Зрелище снималось и на кинопленку, успех был колоссальным, но недолгим. Позже материал использовали, подложив талантливую джазовую фонограмму.

Интересно, что и образ мыслей композитора изменился за эти годы. Причем не только в музыкальной сфере, но и в быту, в общении, в отношении к власти. Да и сам он изменился коренным образом. Естественно, что проследить эти изменения проще через перемену в семейных отношениях. Нежный жених, заботливый муж и отец, верный друг и возлюбленный – все это, этап за этапом он прошел. В кого превратился?

Стал он довольно нещедрым на ласки супругом и одновременно озабоченным ревнивцем. Как такое могло произойти? Он мало на что претендовал в браке: взаимная забота, порой нежность. Уважительная бережность и корректность. Конечно, он практически круглосуточно был занят – работал. По-другому он не умел. Но ему казалось, что даже находясь через стенку, они чувствуют и любят друг друга.

Женщине, конечно, этого не всегда бывает достаточно. Зинаида – не исключенние.

Смешно, если бы гений был в браке тоже «гением» – это пошло и глупо.

Будем откровенны – большинство браков содержит что-то одно: либо избыток чувственности, либо избыток долга. Идеальных совпадений немного, да и они «дрейфуют», как правило, в противоположных направлениях. Здесь был недобор чувственности и сверхъестественная доза долга и порядочности. Особенно с его стороны – он не допускал мысли об измене, флирте, да вообще – какой-либо игривости на словах вокруг раз заключенных бессловесных взаимных обязательств. Только не надо думать, что Маэстро был чужд чувственности, избегал исполнения своего супружеского долга. Отнюдь.

Вспомним Льва Толстого. Он жаждал Идеала, но считал, что на то и Идеал, чтобы не быть достижимым! Что это за Идеал, если он достигнут? Осуждая плотскую любовь, граф Толстой постоянно был ее пленником. Осуждая близость в семейных отношениях за ее «животную» сторону, он требовал от жены отклика на свою страсть, укоряя ее же за готовность к такому отклику. Итог – тринадцать детей, десятерых из которых Софья Андреевна выкормила сама.

Это позже назвали «диалектикой души», но разве в названиях дело? Маэстро, как и великий писатель, изрядно замучил жену с такой диалектикой. Маэстро, конечно, был скроен по великой, но другой мерке. Он считал вопрос раз и навсегда решенным и просто не допускал никаких отклонений с обеих сторон. Ни в жизни, ни в мыслях. Его любовь была тем миром, в котором места для возлюбленной достаточно, а для других – не остается. Детей же было, в соответствии с обновившимся бытом, всего двое. Обычное дело в Республике, строящей социализм. Тут нет усадеб с крестьянами, графского права первой ночи и размышлений среди дубов и просторов, которые попросту твои. Как и души поселян.

Иное дело женщина. Она хочет и должна нравиться, ей интересно быть интересной для мужчин. Они для нее – поле упущенных когда-то возможностей с одной стороны; с другой стороны они – рыцари на ристалище опоздавших влюбленных претендентов. У той же Софьи Андреевны был вполне возвышенный интерес к композитору Танееву. «Левочка» сердился, раздражаясь сам на себя.

Всякая женщина носит в сердце обиду за недооцененность и легкий намек на возможность отблагодарить того, кто, наконец, дает настоящую цену. Это все – потенции, модальности и прочие умные слова. На деле иная просто изменяет направо и налево, другая – непрочь при случае. Третьей – лень. Лишь четвертая дорожит чистотой брачного ложа. Как правило, это ей дается без труда, ибо мало кто на нее претендует…

Грустная картина. Современность раскрепостила стороны, они вольны лавировать, не заботясь об оценках. Ценно то, что полезно или выгодно. Часто это одно и то же.

Зинаида нравилась мужчинам, композитору было не до флиртов и слежки. Но когда жены рядом не было, он нервничал. Когда не было долго, он беспокоился до нервного припадка. Когда очень долго – он сходил с ума от страха и ревности.

А ее чаще и чаще не было за ужином. Чем взрослее становились дети, тем легче она исчезала. Врать она не любила, всю правду говорить такому возбудимому человеку, как Владислав Жданович, тоже было ни к чему Приходилось выкладывать половину правды, в которой пока и в целой ничего, достойного ревности, не было. Подруги, театры, загородные поездки, вернисажи и прочая чепуха – все-таки жена гения, на виду и среди цвета тогдашней Москвы.

Чтобы поводы для отсутствия были надежнее, она дала уговорить себя поступить на работу. Сначала в Планетарий. Потом в астрофизическую лабораторию при университете. Щадящий график, но с командировками. Опять ничего страшного – дома красотка угорала, общительная и веселая, она хотела и развлечься.

Образовался стереотип повседневного проживания: выходной оба дома или на даче. На неделе – два-три визита, которые она наносила в одиночку, и одно-два ночных дежурства в лаборатории.

Раз в месяц – командировка. Композитора устраивал такой режим, он спокойно работал, зная, что и жена – на работе. Редко – у подруги, которую он знал. Не знал одного – вынырнул Капиани, двоюродный брат академика, дядя того студента-физика, что записал часть дискуссии в Акустическом Обществе. Все члены этой фамилии быстро набирали степеней, все время возглавляли институты, секретные предприятия, преподавали в университетах или институтах, вроде Физтеха.