Он так и сделал: у страны было одно прошлое, у него – другое.

Страна шла к краху, он – к вершинам духа.

Он переписал листок в музыкальных символах. Впервые больше чем за десять лет сел к роялю и наиграл сам возникшую мелодию главной темы. И впервые после той ночи заплакал. Он ожил. Трагедия потеряла свою бесформенность. «Зазвучала». Только его трагедия, его «Реквием». Он оформил его как квартет и посвятил самому себе.

Чтобы разрешили исполнение, он посвятил его павшим борцам всех русских революций. Ему намекнули – не всех! Он вычеркнул «всех» и множественное число заменил на единственное. Исполнение не разрешили. «Кузькин отец» изрек:

– Никакой он не революционер, а самый настоящий агент мирового империализма, пусть сначала в партию вступит!

Десять лет он избегал женщин и всего, что с ними было связано. Только с сестрой они могли часами молча сидеть, не зажигая света.

«Пора, Владислав, выйти к людям!» – как-то сказала она тихо.

И Маэстро взялся за тексты поэтов Возрождения, которые больше были известны, как титаны живописи и скульптуры. Они знали тайну. Тексты легко переписывались в музыку. Он написал симфоническую поэму по текстам поэтов Тетраченто.

Исполнение неожиданно разрешили.

Собственно, это была не совсем музыка.

Чтец читал латинские тексты. Оркестр сидел на сцене и даже не делал вид, что играет. Музыканты слушали. Лишь в паузах чтения они стучали смычками, как стучат в знак одобрения.

Эффект был странным: самые близкие, как он догадался, не поняли. Хотя восхищались – ведь он стал легендой.

Тогда он достал стихи отечественного популярного поэта на злобу дня. Их пел серьезный баритон под звон колоколов. Поэта любили всегда. Темы – актуальные.

Был общий публичный успех. Люди вставали и молчали. Потом разражалась буря оваций. Такого успеха он не ожидал. Власть тоже. На исполнения было наложено общее вето.

Один музыкальный критик рискнул написать, что «композитор пошел навстречу массам, которые давно отвергли герметичный и непонятный им язык салонов и церковных сводов». Дальше шло одобрение попытки «вернуть широкие массы под своды храмов музыки, где раньше сидели снобы и скрытые народоненавистники…» Критика внятно одернули, указав, что в его политическом доносе в слове «народоненавистники» зашифровано официально запрещенная формула «враг народа»! А Маэстро передали мнения руководства, что музыка его «не помогает простым советским людям строить и жить»!

«Чего там они такое строят, что им должна помогать классическая музыка? – пожимал плечами композитор. – И как они жить-то собрались? С музыкой что ли? С музыкой только „помирают!"»

От умершего Главного Злодея он еще сносил ненависть – иначе и быть не могло. Ибо эта ненвависть была взаимной и яростной, а на кону стояла его жизнь. Но пришедшие на смену топтали не сапогами – штиблетами, и это было невыносимо.

И вот теперь они посягнули на его тайны. Лапы в раны.

Стало невыносимо. Вернулся полностью волшебный язык, а потянуло куда-то в очистительную грязь. Если бы были в те поры официальные публичные дома, он сделался бы их завсегдатаем. Но их не было, а в подпольные он был не ходок.

Он давно жил на доходы от исполнения своих совсем старых вещей и ничего для «них» писать не собирался. Его старые сочинения тоже теперь редко исполнялись за рубежом. Тамошние политиканы вдруг стали считаться с Кремлем, как всегда, предав в решающую минуту борцов с режимом. Неожиданно помог сын. Он так и не стал профессиональным дирижером, но композитор ему одному доверял дирижировать тишиной. Дочь, которая терпеть не могла музыку, садилась за рояль – ведь играть не требовалось. Такие концерты собирали ценителей. Вышла пластинка. Гастроли сына и дочери прокатились по планете. Дети Маэстро практически не покидали европейских столиц.

Валюту перечисляли с коэффициентом 1:100, денег этих всех вместе на жизнь едва хватало. Однако разрешали изредка исполнять тексты на латыни с беззвучным оркестром и в родном отечестве.

Тут снова перед Ждановичем поставили вопрос о вступлении в партию.

– А давайте-ка этот вопрос поручим решить… бабе! – хлопнул по столу идеолог.

– «Шерше ля фам!» – поддержал Микоян.

– Я бы не спешил, а сначала попробовал проверенные методы… – настаивал «серый кардинал», он же «призрак».

– Тебе только дай! Вон ведь – профиль один остался! – кукурузник не знал, что уже сам приговорен.

– Так что, мне поручается? Я не могу! Я уже от музыки устала – у меня плохие анализы последнее время! – возразила министр в юбке.

– Найди себе замену, чтоб дожала своих «пидарасов»! Мало у тебя бабья внедряет теорию в массы? Пора переходить к практике!

Ждановича вызвали наверх для беседы.

Пришлось ехать на встречу в высокую инстанцию: «Эх, если бы у вас там были еще и бабы, кроме этой курицы!»

В высокой инстанции его приняла как раз «баба», женщина уровня гораздо ниже министра, однако облеченная весьма высоким доверием. Высоко партийная юбка, которая и задрана была довольно высоко. Она изрекла:

– Вы знаете, товарищ Жданович, кого мы принимаем в партию?

– Лучших из лучших, потому-то я и не гожусь, – сказал композитор.

– Это – малодушие и капитулянство! – изрекла теоретик, кивнув на Ильича на стенке.

– Ленин уважал беспартийного Бетховена! – сказал Маэстро, сам себе удивляясь.

– А это – ревизионизм! – обрадовалась подставная юбка.

– Так ведь ревизионизм – это же высшая стадия коммунизма! – воскликнул композитор, вспомнив рассказ коллеги Ш., которому такое сказанула студентка.

– Не стоит опережать события! – скзазала женщина. – Возможно, к этому мы еще придем! – добавила партюбка и села рядом с ним на диванчике, создавая непринужденный фон. Он не отрываясь смотрел все на то же, что опять открывалось, когда она чуть расставляла колени: мощные ноги уходили в темноту, где их охватывало кружево. Из-под него в напряжении вытянулись резинки, державшие чулки за телесные мочки.

Высокая дама перехватила взгляд и радостно засветилась. Она взяла композитора за руку и отвела в заднюю комнату. Подняла еще выше юбку, спустила кружевные панталоны, и предложила ту, прерванную много лет назад с Катериной, игру. Женщина, как и Катька, была большой, крепкой, он еле обнял ее за бедра, пробираясь в знакомые дебри.

Немедленно было объявлено о свадьбе: другого способа располагать найденным источником прорвавшейся чувственности он не знал.

Шок был невероятный. Сошлись совсем несходимые начала.

Сестра, увидев ее зад, рассмеялась. «Ты не переборщил?» Он не ответил на шутку, стал серьезен: «Прошу выбирать выражения. Это моя законная супруга!»

Недоброжелатели издевались над ней втихомолку. Композитор был тверд. Как зад его новой жены. Никто бы не поверил, что для Маэстро было принципиально важно, что он ложится с неким воплощением Власти! Но его друг клянется, что в минуту откровения Жданович сам признавался ему за рюмкой в «Узком»: