Но я им этого не сказал, поленился.

Арестованного папу продержали в госпитале пару месяцев или даже больше – всё проверяли, видит он правым глазом или не видит. Какие только проверки ему не устраивали, думая, что он симулянт! Но если человек одним глазом ничего не видит, то, конечно, посылать его на фронт нельзя – он же не мог из винтовки прицелиться. Зато его можно было послать на какие-то тыловые работы, что-то копать или строить. И по этой причине я своего папу всю войну не видел и совершенно забыл.

В сорок пятом, когда война заканчивалась, мы с мамой поехали из Сибири обратно в Баку, к дедушке. А папа почему-то поехал на Украину, в Полтаву. Мама сказала, что его назначили директором полтавских курсов бухгалтеров и счетоводов. Но я думаю, что это только половина правды, я думаю, что у папы с мамой был какой-то конфликт, из-за которого они разъехались тогда в разные стороны.

На обратной дороге никаких приключений не случилось, но я уже был большой мальчик, мне шел шестой год, и я многое запомнил – вагоны-теплушки, нервотрепные пересадки с поезда на поезд, забитые мешочниками вокзалы, на перронах бачки с надписью «Кипяток» и с металлической кружкой, прикованной на цепочке, американский белый хлеб – такие замороженные желтые булки, которые от тепла разбухали и превращались во вкуснючие буханки…

В Баку мы приехали в марте – там уже было очень тепло! Поезд пришел без всякого расписания, опоздав, наверное, на два или даже на три дня, потому что после Грозного мы все время пропускали встречные поезда с цистернами бакинского бензина и солярки для фронта. Поэтому дедушка нас на перроне не встретил, мы сидели на своем фибровом чемодане в зале, забитом другими пассажирами и беженцами, и я очень хорошо помню этот зал – я впервые увидел, как в солнечных снопах света, бьющих сквозь высокие и грязные вокзальные окна, кружится пыль…

И еще я помню, как я ждал своего дедушку. Конечно, я его тоже забыл, знал только, что его зовут Майор, потому что так его называли дома. На самом деле его имя было Меир, но в быту его всегда звали Майор, и я ждал, что сейчас к нам придет настоящий, высокий, в армейской форме майор.

А пришел маленький, меньше меня нынешнего, дедушка.

Я был ужасно разочарован.

В Баку мы с мамой поселились у дедушки, у него была двухкомнатная квартира на улице Димитрова, бывшей Бондарной. Не знаю, как мы там все помещались: дедушка, бабушка, моя тетя Люба с мужем Наумом, моя мама, моя сестра Белла и я. А через пару лет, в сорок седьмом, у Любы родился сын…

Но я хорошо помню свое место для игр: в гостиной, перегороженной шкафами (чтобы у молодоженов Любы и Наума был «свой угол»), стоял большой обеденный стол, накрытый скатертью с длинной бахромой. Вот за этой бахромой, под столом, на низкой перекладине, державшей ножки стола, у меня было замечательное место – никто меня там не доставал ни в прямом, ни в переносном смысле. Там у меня были игрушки – самодельный деревянный пистолет и самодельный деревянный корабль, который мне выстругал мой дедушка. И там же, под столом, я научился читать. По-моему, сам. Кто мог со мной заниматься? Дедушка целыми днями строчил на ножной швейной машине «Зингер», он был «шапочник» и шил кепки для магазина на Торговой улице. Мама где-то работала. Люба тоже. Наум числился не то моряком, не то грузчиком в порту, иногда его неделями не было дома, Люба говорила, что он ушел в плаванье, а дедушка ворчал, что знает он эти плаванья. Из «плаваний» Наум всегда возвращался очень веселый и обязательно с бутылкой. Дедушка не хотел пускать его, «пьяного биндюжника», в дом, Люба рыдала и закатывала скандалы, что ей разрушают семейную жизнь, и она уйдет на улицу, и я, засыпая на раскладушке в гостиной, слышал по ночам за шкафами приглушенные голоса Любы и Наума, выясняющих отношения, а потом тяжелый скрип их кровати.

В школу меня тоже приняли по экзамену. Я родился 8 октября, а занятия в школе начинаются первого сентября, и в то время было очень строго – в школу брали только тех, кому исполнилось полных семь лет. А мне до полных семи было больше месяца. К тому же я был и ростом мал – я в эвакуации на хлебе да картошке не очень-то подрос.

И маме сказали в школе, что нет, таких недоростков они не берут, им гороно запрещает.

Но моя золотая мама уговорила их устроить мне экзамен. Не знаю, как ей это удалось, – может быть потому, что она родилась и выросла в Баку и говорила на всех кавказских языках – азербайджанском, армянском и грузинском, не считая, конечно, русского и идиш. И, наверное, она просила их на всех языках, послевоенный Баку был еще очень интернациональным городом.

Короче, мне устроили экзамен. Но когда выяснилось, что я уже свободно читаю, пишу заглавными буквами и считаю до ста, то меня – так и быть! – зачислили в школу. Только сказали, что будут отучать писать левой рукой, потому что в советской школе все должны писать правой.

Мама согласилась, и я стал ходить в школу. Она находилась всего в двух кварталах от нашего дома. Но тоже нужно было пересечь очень оживленную Красноармейскую улицу, по которой все время катили грузовики – вверх на Верхний базар и вниз – к порту.

Пару раз дедушка отвел меня в школу, но потом я взбунтовался – и так дразнят, что я самый маленький в классе, а тут еще дедушка в школу водит, как в детский сад!

И мне разрешили ходить в школу самому.

Я надел форму – курточку, мне кажется, тогда нужно было носить; нацепил за спину ранец и пошел по нашей солнечной Бондарной улице. Хотя улица носила гордое имя болгарского вождя Димитрова, она была очень узкой – и тротуары были узкие, и мостовая.

А навстречу мне шла огромная собака. Она была тоже одна, без хозяина. И она была такая большая – с меня ростом! И шла она именно по моему тротуару!

Встретившись взглядом с ее желтыми глазами величиной с тарелки из сказки «Огниво», я струсил и решил перейти на другую сторону улицы. Но едва я ступил с тротуара на мостовую, как меня сбил грузовик – причем как! Нижним углом кузова – прямо в висок!

Я упал, грузовик уехал, собака убежала, а я лежал и ревел, зажимая руками рану, из которой лилась кровь.

С тех пор я никогда не уступаю дорогу никаким собакам, даже самым свирепым и ужасным. Я могу остановиться и дать им себя обнюхать, но уступить им дорогу – никогда!

В сорок седьмом году в Баку произошло землетрясение. Как раз когда мы на переменке носились по асфальтированному школьному двору, асфальт вдруг стал уходить у меня из-под ног, словно Земля накренилась. И я побежал под откос, прямо на кирпичную стенку, по которой мы лупили мячом. Причем несло меня с такой скоростью, что я уже не смог бы затормозить и наверняка влепился бы в эту стенку, если бы Земля вдруг не поднялась у меня перед глазами, как палуба корабля, взлетающего на встречной волне.

Тут я остановился и расставил, как моряк, ноги, думая, что это такая шутка или такие качели интересные.