Главврач, которой было лет пятьдесят, в упор посмотрела мне в глаза.

– А если роженицы не захотят?

– Это зависит от подхода. Если вы пустите меня к ним в палату…

– Исключено! – отрезала она. – Мужчинам в палату рожениц вход запрещен.

– Конечно, – согласился я. – Но это в обычные дни. А сегодня не обычный день, а совершенно исключительный! Впервые в истории человечества человек в космос полетел! Так неужели даже в такой день мужчине нельзя зайти в женскую палату?

Главврач еще с секунду смотрела мне в глаза. Потом встала, взяла из шкафа свой второй белый халат, набросила его мне на плечи и сказала:

– Пошли! – А по дороге тихо спросила: – Почему именно нашему роддому оказана подобная честь?

В роддоме, где я родился, мне было неловко врать.

– Потому что я тут родился.

– Я так и подумала…

Мы зашли в палату, она состояла из двух комнат, в которых лежали на койках двадцать шесть рожениц. Я напряг память, пытаясь вспомнить, на какой из этих коек мама кормила грудью меня. Но так и не вспомнил. Тогда я набрал воздух в легкие и произнес речь. Я поздравил женщин с огромной удачей – ведь им посчастливилось родить детей в такой исторический день! Теперь все человечество будет ежегодно праздновать эту дату – дату полета первого человека в космос и рождения их детей! И потому я предлагаю им назвать своих мальчиков именем первого советского космонавта! Те, кто назовет своих малышей Юрием, завтра же будут в газете, и вся республика, ваши родные и близкие прочтут об этом!

Так я стал «крестным отцом» семнадцати Юриев пяти национальностей! Мой «Весенний репортаж» из родильного дома главный редактор поставил на первую полосу! Мне неохота искать в библиотеке газету за апрель 1961 года, поэтому скажу по памяти, что у меня есть крестники Юрий Гусейнов, Юрий Баши-заде, Юрий Мартиросян, Юрий Нанишвили, Юрий Каплан и так далее…

Сегодня этим Юриям уже за пятьдесят, но имя не сработало, никто из них не стал космонавтом. Зато весной 2011-го мне вдруг позвонили с телевидения:

– Эдуард, вас беспокоит телекомпания «Мир». Бакинское телевидение хочет устроить вам телемост с вашим крестным сыном…

Я изумился:

– Каким еще крестным сыном?

– Двенадцатого апреля исполняется пятьдесят лет со дня полета Гагарина в космос. Бакинские журналисты подняли «Бак. рабочий» за апрель 1961 года, прочли ваш репортаж из родильного дома и нашли одного из ваших крестников. Это Юрий Гусейнов, мы должны сделать ваш с ним телемост. Кстати, его племянник готовится в первые азербайджанские космонавты…

Как видите, хоть и через поколение, но мой отец оказался прав. Так что может быть мне и не стоило менять имя.

Вы, конечно, озадачены – что такого гениального я мог написать и послать из армии во ВГИК, что сама декан сценарного факультета профессор Парамонова прислала мне письмо, практически, с гарантией поступления?

А ничего, только чистую правду. Вот, послушайте.

Давным-давно, когда была война, мама увезла нас в Сибирь, подальше от фронта. Нас – это меня и мою младшую сестренку. Мне тогда было четыре года, сестре восемь месяцев, а маме – двадцать три года, совсем молоденькая у нас была мама. До войны мы жили в Баку, папа был инженер-строитель, и у нас была замечательная квартира в самом центре города.

Но война подходила все ближе, немцы уже были в Дербенте, их самолеты бомбили Баку, и мама решила спасать детей. На одну руку она взяла мою сестренку, в другую чемодан с пеленками и меня, и мы отплыли сначала через Каспий в Красноводск, а оттуда поездом через всю Россию в Сибирь.

Папа поехал устраивать нас в Сибири. У папы было две странности. Во-первых, в раннем детстве, когда ему было три года, он играл ножницами и случайно выколол себе правый глаз. То есть, не весь глаз, а только хрусталик. Издали это было совершенно незаметно, глаз остался целым, но если посмотреть вблизи, то в центре хрусталика был виден малюсенький черный треугольник. Папа этим хрусталиком ничего не видел, и поэтому его не брали в армию. А папиной второй и самой главной странностью была любовь к диапозитивам. Диапозитивы – это такие цветные картинки на стекле, которые можно пускать на стенку через «волшебный фонарь»-проектор. Сейчас их делают на пленке и называют «слайды», а раньше их делали на стекле, и у папы было, наверно, тысяч пять таких диапозитивов, или больше. Целых два огромных чемодана, доверху набитых стеклянными диапозитивами, которые он начал собирать еще в детстве. И папа решил спасти от немцев свои диапозитивы. Он не взял никаких вещей, а только два огромных чемодана с диапозитивами. И так мы поехали в эвакуацию – мама спасала детей, а папа диапозитивы.

И по дороге папу обокрали. Это было очень смешно. Мы ехали поездом, в общем вагоне, где все видят, у кого сколько вещей. И я думаю, что вор по всему поезду долго высматривал, у кого из пассажиров самые большие чемоданы. Самые большие чемоданы были, конечно, у моего папы. Кто мог подумать, что в этих огромных кожаных чемоданах, тяжелых, как сундуки, человек везет в эвакуацию не ценные вещи, а стеклянные диапозитивы, или, как говорила моя мама, «стеклышки»!

И вот ночью, когда все спали, папа почувствовал, как кто-то осторожно стаскивает у него с ноги сапог. Папа спал на второй полке, не разуваясь, потому что у него были очень хорошие сапоги, и он боялся, как бы их не украли. И вдруг посреди ночи он чувствует, как кто-то дергает с него сапог – не сильно, а чуть-чуть. Сдернет немножко и уйдет, потом вернется и опять чуть-чуть сдернет. Ну, мой папа тоже не дурак – он притворился, что крепко спит, а сам думал так: «Если я сейчас вскочу, вор скажет, что я все выдумал, что никакие сапоги он не дергал». Поэтому папа решил дать вору возможность сдернуть с него сапоги, а потом вскочить и схватить вора, что называется, с поличным.

Теперь представьте такую картину: мой папа лежит и притворяется, что крепко спит. А вор в это время потихоньку стаскивает с него сапоги, уже один сапог снял до половины и второй до половины. Ну, думает папа, сейчас он снимет с меня оба сапога, и я ка-ак вскочу босиком и ка-а-ак схвачу вора за шиворот!

И в это время…

В это время поезд подошел к маленькой станции Заклуга, вор потихоньку взял два папиных чемодана и потащил их к выходу. Папа все ждал, когда вор с него сапоги стащит, а вор между тем уже спустился из вагона с папиными чемоданами, и только тогда какая-то соседка толкнула папу в бок и сказала, что у нас украли чемоданы. Тут папа вскочил с полки, а бежать-то не может – сапоги на нем болтаются, наполовину стянутые. Пока он прыгал и натягивал эти замечательные хромовые сапоги, вор с чемоданами уже перебежал через платформу и был таков.

А папа выскочил из вагона и стал бегать по платформам, искать этого вора в ночной темноте. Наконец, он увидел вдали какого-то человека с двумя чемоданами в руках и погнался за ним, но тут наш поезд тронулся, и мама стала с подножки кричать папе, что она из-за его «стеклышек» не будет высаживаться на этой станции. Мол, если ему «стеклышки» дороже детей, то пусть остается на этой станции навсегда.